ИНТЕРВЬЮ БРАЛ ОЛЕГ ТАТКОВ

О профессии.

Я не могу сказать, что для меня профессия - образ жизни. Профессия – крест.

Мне мой педагог в 16 лет подарила книгу, в которой написала. «Неси свой крест и веруй!» Это слова Чехова. И только сейчас я начала их воспринимать как пророчество…

Я не свободный художник. Я – винтик в системе. От меня зависит огромное количество людей и просто позвонить и сказать, что устала, - я не могу. Я должна заранее – за полгода (смех в зале – Авт.) предупредить, что у меня будет плохое настроение…

Самое главное в профессии – перевоплощение. Это как в детстве.

Актёром можно стать, но способности, безусловно, должны присутствовать.

О школе (какая ближе – школа Станиславского или Мейерхольда)

Чулпан сверкнула глазами, улыбнулась и сказала: "Мне ближе школа Михаила Чехова".

О театре.

Я считаю, что профессионально меня воспитал главный принцип русской театральной школы. Объясню, что это такое. После трёх лет обучения в ГИТИСе у каждого студента, - а я не исключение - было стойкое ощущении, что хуже тебя просто нет, и не было в этих стенах. Тебя постоянно ругают – и это очень закаляет.

В какой-то момент становится всё равно – мол, хуже уже не будет…

Дипломный спектакль у меня был »Дневник Анны Франк». Но погиб Дворжецкий, и спектакль получился его памяти…

Работала в детском театре Играла снежинок, карамелек, гномиков и даже хромого мальчика на заднем плане. Это было счастливое время – дети после спектакля дарили надкушенные яблоки – у них больше ничего не было и это вызывало слёзы радости...

Когда я попала на учёбу в Лондон, - а народ там был отовсюду, – для меня было открытием, что к студентам можно относиться по-другому.

У нас был курс «стенд-ап импровизации» и вместо штатного профессора на занятие пригласили «звезду» этой импровизации, которая как-то совсем по-нашему, обрушилась на студентов с критикой. И вдруг произошло событие, которое лично для меня стало потрясением. «Звезду» за неуважение к студентам попросили покинуть аудиторию. Это сделал американец. «Звезда» тут же возмущённо помчалась к ректору, тот пришёл, выслушал американца и принял сторону студентов.

Должно совпасть 3 составляющих; - время, сценарий, роль.

Я соскучилась по кино и с радостью бы туда вернулась. Обожаю играть эпизоды. Потому что это абсолютно безответственно – всё висит на главных героях и можно похулиганить….

Мне жаль, что ушло понятие «пластический рисунок» в кино. И ещё я обожаю грим.

На встречное утверждение о том, что ей боятся предлагать роли из-за общепринятой легенды о хаматовской абсолютной непредсказуемости, - Чулпан, грустно улыбнувшись, сказала: «Мне 36 лет и» ….

И рассказала историю о «добром сценаристе», посмотревшем отснятый материал и посоветовавшем ей сменить профессию из-за, - по его мнению, - крайне невыразительных глаз, которые, - опять же, - по его мнению, - не дадут ей состояться как киноактрисе….

Про «Ледниковый период»

Втянули меня в это дело врачи. Вернее, Илья Авербух, умело воспользовался моим отношением к людям этой профессии и моим отношением к фонду «Подари жизнь». Он просто позвонил мне и сказал, что я своим участием в проекте 1 канала с такой огромной аудиторией, смогу увеличить интерес к фонду.

И действительно, – это сработало. Во время «Ледникового периода» резко возросло число людей, которые начали помогать фонду, увеличился размер и самой помощи.

Было безумно тяжело, поскольку приходилось совмещать съёмки в «Ледниковом периоде со съёмками в фильме Алексея Германа младшего «Бумажный солдат», который снимался между Астраханью и Волгоградом в посёлке Южный Баскунчак.

(Из Википедии - «Бумажный солдат» — фильм режиссёра Алексея Германа-младшего. На 65-м Венецианском кинофестивале картина получила «Серебряного льва» за лучшую режиссуру и премию «Озелла» за лучшую операторскую работу).

Чулпан рассказала, как однажды после 2-х недельного отсутствия на катке она вернулась со съёмок и её уже в машине начал буквально отчитывать встречавший её в аэропорту фигурист Костомаров за то, что она потеряла физическую форму и навыки. В этот момент позвонил Алексей Герман и сказал буквально: "Я тут отсмотрел снятый материал и никак не могу решить – ты ещё актриса или уже фигуристка?"

О мечте

Мечтаю получить сценарий об истории Раисы Горбачёвой, и всего её с Михаилом Горбачёвым, сложного пути.

О человеческих качествах.

Я ничего в этом не понимаю. Но я чётко знаю, что у каждого человека свой путь и он его выбирает сам.

Всем понравиться нельзя...

Я вот до сих пор не научилась различать плохих людей – не могу различить, когда человек врёт, издевается. Даже просто определить – злой человек или нет.

О коллегах.

Коллеги относятся ко мне очень хорошо. Когда мы с Диной Корзун задумали фонд, то для того, чтобы о нём громко заявить, нам надо было собрать в одном месте, и в одно время много звёзд. Все, кому я позвонила с просьбой, - согласились, и никто не подвёл...

Для меня это был день «Ч», после которого в моей жизни всё изменилось...

О Евгении Миронове.

Женя мой друг.

Миронов из тех артистов, кто над рождением роли работает вместе с режиссером. И ещё он замечательный партнёр.

А вообще для меня партнёр – это человек, работающий на общий результат; - когда надо отойдет в сторону, когда надо - выдвинет на передний план тебя...

«За жизнь»

Жизнь – тельняшка. Полосы чёрные и белые. Только по ширине они разные…

Всю жизнь топтать не будут – будут и прекрасные моменты.

О Нобелевской премии.

Это радостно, но я к этому отношения не имею. С утра готовлю детям завтрак, – мажу бутерброды, жарю яичницу. Вдруг звонят друзья и говорят: – мы тебя хотим выдвинуть на Нобелевскую премию. Представляете, – яичница и Нобелевская премия?

Вот примерно в таком состоянии я и пребываю до сих пор...

О текущем моменте.

К нынешнему своему общественному статусу, я отношусь как к Чистилищу. Всё в моей жизни начинается с меня и по-другому быть уже не может…

Послесловие: Вопросов о Ксении Собчак не было. Аудитория попалась адекватная...

В марте 2016 года «Левада-Центр» совместно с фондом «Подари жизнь», 10 лет назад основанным актрисами Диной Корзун и Чулпан Хаматовой, провел социологическое исследование. Были опрошены 1434 жертвователя фонда и 1600 человек, не вовлеченных в благотворительную деятельность. Выяснилось, что те, кто хоть раз жертвовал деньги, сильно отличаются от среднестатистических россиян: 84% из них считают, что помощь нуждающимся — обязанность сколько государства, столько и общества (в контрольной группе таких лишь 47%, а 40% уверены, что заботиться о тех, кому нужна помощь, обязано лишь государство). Каково это — заниматься благотворительностью в России и где черпают силы те, кто работает в фонде? Об этом мы поговорили с Чулпан Хаматовой и директором фонда «Подари жизнь» Екатериной Чистяковой.

Чулпан Хаматова

— Чулпан, не так давно на благотворительном аукционе фонда Владимира Смирнова, где собирали деньги для Центра лечебной педагогики и вы представляли один из лотов — билеты в театр, я обратила внимание, что в зале были и дети бизнесменов. Это редкие инициативы родителей или фонды тоже прикладывают усилия, чтобы взращивать людей с правильным отношением к благотворительности?

— То, о чем вы говорите, — это обыденность для западных стран. Там дети еще с детского сада знают, что такое фонды, зачем они нужны и почему важно помогать. Именно поэтому в том обществе благотворительность — это не что-то особенное, а норма повседневной жизни, то, к чему все привыкли с детства.

Мы в фонде прекрасно понимаем, что именно так и должно быть. И тоже стараемся общаться со школами и вузами. Я с бесконечной радостью могу рассказать не один десяток примеров, как в пользу нашего фонда дети и подростки придумывают и организовывают самые разные благотворительные акции — ярмарки, аукционы, концерты, собирают деньги или вещи для больниц. Например, наши давние друзья — ребята из московского лицея №1535. Они всей школой настолько вдохновлены идеей помощи другим, что на последней ярмарке, которую организовали в нашу пользу уже в третий раз, представьте себе, им удалось собрать более 1 млн рублей! А еще дети сами выбирают для своих школьных докладов тему благотворительности. Звонят нам: я делаю доклад для одноклассников, мне нужна информация о фонде. Бывает, что наши сотрудники сами ходят в школы, где простым языком, без всякой трагедии рассказывают о том, как приятно, просто и весело можно помогать другим и какие невероятные чувства и эмоции вызывает результат, который ты видишь.

— Гастроли, глубокая проработка ролей, спектакли, поездки в больницы, общение с чиновниками — как вы вписываете все в свой график? Есть ли какие-то ноу-хау, как при всей загрузке быть мамой, вникающей в дела дочек?

— Никаких ноу-хау у меня нет. Я просто занимаюсь тем, что мне нравится и что мне по-настоящему интересно. Семья, театр, кино, фонд — это все моя жизнь. Может быть, не всегда удается держать баланс, но я стараюсь не зацикливаться на этом. Когда я отпустила ситуацию и перестала нервничать по поводу нехватки времени, пытаться распределить его, стало намного легче. Конечно, я пытаюсь максимально все свободное время провести с семьей, мы вместе отдыхаем, когда получается, я беру детей с собой на гастроли. Но и близкие всегда с пониманием относятся к моей работе в фонде, к специфике моей профессии, за что я им очень благодарна.

— Вы знаете, большинство ситуаций моей жизни, из-за которых, казалось бы, я могла расстроиться или обидеться, — это на самом деле всего лишь какие-то временные, бытовые сложности. Я уверена в этом, потому что вижу и знаю, с чем сталкиваются больные дети, их семьи и другие люди, которые находятся по-настоящему в серьезной беде.

— Вашему фонду уже 10 лет. Можно ли дать совет создателям благотворительных проектов, у которых еще нет такой репутации и мощи?

— У нас тоже 10 лет назад не было никакой мощи и репутации, но мы определили для себя два основополагающих условия работы: во что бы то ни стало быть максимально прозрачными для любого человека и отчитываться за каждый потраченный рубль, за каждый сделанный шаг. Второе — это придумать удобные, простые и приятные для людей способы помощи. И стали ежедневно, скрупулезно работать в этом направлении. Пока человек будет искать в банках ваши платежки, заполнять их, он уже потеряет всякое желание перевести деньги. Люди хотят помогать, главное — дать им удобный механизм, благодаря которому их неравнодушие выльется в какой-то результат. Я думаю, именно эти принципы работы и помогли нам добиться той колоссальной поддержки со стороны тысяч людей, того бесценного доверия, которыми мы очень дорожим.

Ну и конечно, мы сразу заявили, что будем идти за врачами и опираться во всем на их экспертное, профессиональное мнение. Именно врачи у нас в фонде рассматривают просьбы и принимают решения. Это позволяет помогать эффективно, а не просто собирать деньги и переводить их на какие--то нужды.

— Как вам кажется, меняется ли отношение к благотворительности в нашем обществе? У власти? Чаще ли удается сотрудничество в решении каких-то насущных задач?

— Конечно, меняется. Ведь мы работаем. Мы — это не только фонд «Подари жизнь», но и множество других честных, профессиональных фондов. Я помню, как мы начинали. 10 лет назад редакторы мне запрещали в интервью говорить о больных детях. Была непробиваемая стена в сознании многих людей: они, даже не выслушав тебя, сразу говорили, что благотворительность — это откаты. Это был след из 1990-х, когда доверие к фондам полностью подорвали мошенники. Сейчас все абсолютно по-другому. Нам уже не нужно начинать встречи с долгого рассказа о том, что детский рак лечится, что ни в одном государстве лечение этой болезни не обходится без помощи благотворителей. Наши отчеты, статистика, результаты работы говорят сами за себя. Конечно, все пока не так, как хотелось бы. Я не могу сказать, что у нас большинство людей относятся к помощи другим как к чему-то совершенно обыденному и нормальному. Но это наша задача, задача фондов — работать и делать все, чтобы идти к этому.

А без отношений с властными структурами нашу работу вообще нельзя представить.

Я могу сказать, что сейчас во многих ситуациях нам удается добиться обратной связи от государства. За это время мы научились говорить с чиновниками, а они увидели, что в фондах есть экспертное мнение, что к нам можно и нужно прислушиваться. Но и тут еще много работы. В некоторых регионах продолжают закрывать глаза на проблемы наших детей и нам никак не удается наладить контакт с местными чиновниками. Я говорю о ситуациях, когда не выдают лекарства или не обеспечивают жильем, хотя оно положено по медицинским показаниям детям после трансплантации костного мозга.

— Катя, «Подари жизнь» и его учредителей все знают, а можете рассказать подробнее, как устроен сам фонд, кто в нем работает?

— Мы начинали как сборище добрых людей, сплотившихся вокруг врачей, детей. На начальных этапах все делали всё. В фонде тогда работали Галина Чаликова, наш первый директор, я и бухгалтер на аутсорсинге. Потом нас стало пять человек, потом пятнадцать. Когда нас стало сорок, поняли, что надо создавать какую-то структуру. Сейчас у нас в штате 95 человек. Но есть еще люди, которые считаются в кадровом учете, но я не считала бы их постоянными сотрудниками фонда, например няни, которых мы нанимаем сидеть с больными детьми.

Команда делится на тех, кто собирает деньги, и тех, кто их тратит. У отдела фандрайзинга своя структура: кто-то работает с массовыми жертвователями, кто-то с индивидуальными, кто-то с компаниями.

— У вас, насколько я знаю, один из самых устойчивых фондов с точки зрения диверсификации источников финансирования.

— Мы себя ни с кем не сравниваем. Нам важно создать систему детской онкологической помощи. Поэтому мы часто беремся за вещи, на которые, в отличие от помощи конкретному ребенку, благотворители редко жертвуют. Например, оплата питания родителей, пока они находятся в больнице с детьми, постельное белье для них. Не говоря уже о расходных материалах, анализах, каких-то прозаических медицинских вещах. Есть еще служба социальной помощи, которая занимается одеждой, памперсами и всем тем, без чего быт невозможен. Мы снимаем квартиры для детей, находящихся на амбулаторном лечении. Есть волонтерский проект, есть очень важный для нас донорский — сколько бы лекарств мы ни закупили, без донорской крови лечить онкозаболевания нельзя.

— Сразу поняли, что и этим надо заниматься?

— По мере погружения. Чем больше у нас появлялось возможностей, тем мы становились известнее, обращений было все больше, и стало понятно, что нужен системный подход. Поэтому в 2011 году мы себе сформулировали «миссию», или «видение», если говорить корпоративным языком, который я не люблю: мы вместе с самой передовой клиникой — Центром детской гематологии им. Димы Рогачева — развиваем онкологическую детскую службу в стране.

В этом направлении мы и действуем. Сейчас любой ребенок может переслать гистологические материалы в Центр Димы Рогачева, чтобы был поставлен правильный диагноз. Мы направляем врачей центра в регионы, чтобы они проводили семинары для медиков по сложным вопросам лечения, передовым технологиям. Мы общаемся с четырьмя десятками фондов из регионов, которые помогают детям, больным раком, — передаем им свой опыт, как собирать деньги. Часто оказывается, что им важнее обмениваться друг с другом своими наработками — в регионах фандрайзинг строится по-другому.

— Менеджеров благотворительных фондов нигде не готовят. Правильно я понимаю, что это сильно отличается от управления компанией? Кого вы берете на работу?

— Группового портрета сотрудника нарисовать не смогу. Есть люди, которые пришли из крупного бизнеса, а кто-то здесь со студенческой скамьи. В какой-то момент я искала человека на топовую позицию и советовалась с хедхантерами. Они честно говорят, что в благотворительном секторе готового специалиста найти сложнее, чем в любой отрасли. Допустим, есть профессиональный пиарщик. Но специфика работы у нас другая — у него нет бюджета, нет возможности делать что-то на платной основе. Буклеты мы, конечно, печатаем, но часть работы типография делает нам бесплатно, что называется, pro bono. Каждому сотруднику приходится пройти период адаптации. У нас есть специально обученный HR-менеджер, который занимается в том числе и поиском, организацией обучающих тренингов и семинаров для сотрудников.

— И все равно постоянно возникает потребность в новых компетенциях. Взять хотя бы ваш новый проект — строительство пансионата «Измалково».

— Это действительно для нас совсем новое. Мы получили от города в безвозмездное пользование 9,5 га в районе Переделкино. Найти этот бывший легочный санаторий помог Центр капитализации наследия, который занимается усадьбами. Мы с Гришей (Григорий Мазманянц — исполнительный директор фонда. — ForbesWoman ) ездили по всему Подмосковью осматривать руины.

Чем приходится заниматься? Например, короед теперь тоже наша головная боль — нам сообщили, какие деревья на наших гектарах мы должны обработать. Вместе с руинами нам досталась котельная, которая давала тепло еще для двух пятиэтажек и пары частных домов. И мы оказались в ситуации, когда надо обеспечивать теплом жителей соседних домов. Благотворительный фонд с котельной — уже интересно, а с тарифами на тепло — вообще странно. Мы бросились изучать вопрос. Сейчас получили право передать котельную в «Соцэнерго» — это компания, которая занимается обслуживанием социальных объектов.

Естественно, сами составить эту схему мы бы не могли. Спасает то, что с самого начала с нами были наши благотворители — четыре адвоката из бюро «Бартолиус», которые раньше просто жертвовали деньги, а сейчас нас консультируют.

— Что представляет собой «Измалково»?

— Там есть деревянный сруб XVIII века, который когда-то штукатурили и покрывали желтенькой краской. Только никакой красочки уже нет, сруб стоит без окон и дверей. К счастью, под крышей. Его надо реставрировать, надо построить и новые коттеджи, где будут жить мамы с детьми. Если все пойдет очень хорошо, а обычно так не бывает, к осени проект будет готов и сможем уже выйти на площадку. К 2019 году должны закончить. И конечно, нам помогают благотворители — ГК «МИЦ», профессиональные девелоперы. С нуля создать у себя новое направление нереально, аутсорсинг безумно дорог.

— Город дал только землю, на стройку вам придется собирать деньги?

— Мы не просили денег у города. Только площадку, на что ушло три года. Это не «придется», это очень правильное дело, на которое не жалко потратить деньги. Мы все равно снимаем квартиры, и в них не помещаются все дети, которых нужно разместить в столице. Количество детей, которые не попадают на лечение из-за того, что не освобождаются койки, потому что амбулаторных пациентов некуда девать, огромно. Больницы смогут лечить больше детей. У нас есть пожертвования именно на стройку.

— Как кризис отразился на сборе средств?

— Средний размер массового пожертвования снизился значительно: в 2014 году — 2024 рубля, в 2015-м — 1255 рублей. В сегменте от 100 000 рублей он остался прежним. Но количество людей, которые присоединяются к благотворительной деятельности, растет.

Это не только наши усилия. Создается все больше фондов, все больше людей узнают о том, какие возможности помощи есть. И мы в какой-то степени являемся бенефициарами этого процесса. Люди приходят постоянно — и волонтерами хотят стать, и кровь сдавать. Это помогает компенсировать кризисные явления.

— Обратила внимание, что стало больше инфраструктурных организаций, связанных с благотворительностью. И Philin Рубена Варданяна , который консультирует фонды, и «Друзья» Яна Яновского, который помогает нанимать профессиональных менеджеров.

— При их поддержке одна наша сотрудница сейчас учится.

— Это показатель культуры благотворительности?

— Да. У людей появляется понимание, что благотворительность — это не просто добрые люди, которые в ящик собирают, а большой сектор, который требует профессионалов.

— В рамках исследования с Левада-Центром оценивали, какие факторы вызывают доверие к вашему фонду? Насколько важна для жертвователей личность Чулпан и ее участие?

— Такой вопрос был задан: сколько благотворителей перестанут помогать, если вдруг Чулпан покинет фонд. Всего 4% ответили, что перестанут, 17% затруднились с ответом, 79% будут продолжать. Понятно, что личности учредителей привлекают внимание к фонду, делают его более известным. И многие волонтеры признаются, что поверили и захотели участвовать, увидев интервью Чулпан. Но удерживает людей уже репутация фонда, прозрачность и эмоциональная отдача.

— Чулпан активно участвует в работе фонда?

— Мало не кажется. Она периодически что-то придумывает, иногда мы даже сопротивляемся, но она нас убеждает. Это касается в основном имиджевых и презентационных вещей — у нее как у актрисы большой опыт в том, как продемонстрировать, сделать понятным и убедительным рассказ о фонде. Чулпан очень вовлечена. Например, в 2012 году мы вместе ездили в американскую клинику Святого Иуды для детей, больных раком, которая существует только на благотворительные пожертвования. Фонд при ней собирает больше $1 млрд в год. Мы ездили изучать этот опыт и в том числе смотрели пансионаты для амбулаторных больных. Много фотографировали, чтобы сделать не хуже.

— Вы в кризис разрабатываете какие-то новые механизмы привлечения средств? Как придумываете новые акции?

— Мы постоянно разрабатываем что-то новое. Например, в 2014 году организовали волонтерский фандрайзинг: люди в пользу фонда проводят мероприятия, акции, например день рождения, благотворительный обед, забег. За прошлый год собрали 7,7 млн рублей. Я лично зимой в день по стиху писала, и люди жертвовали в мою поддержку. Создан специальный сайт друзей фонда, где все мероприятия видны.

Как придумываем? На самом деле нового в благотворительности мало. Тот же IceBacket Challenge существовал и до кампании борьбы с БАС (боковой амиотрофический склероз. — Forbes Woman ). Наш волонтерский фандрайзинг — творческое переосмысление английской платформы justgiving.com, где люди могут заявить: бегу 5 км в пользу фонда такого-то, поддержите меня, и все желающие скидываются. «Безумное чаепитие», которое каждый год проходит 26 ноября, в день рождения фонда, — это адаптированная акция Coffee Morning фонда Macmillan Cancer Support, который предоставляет услуги сиделок для больных раком. Все желающие организуют друзей, коллег, соседей — собираются, пьют кофе и кладут деньги в вазочку. Не на лечение, а на заботу, социальную поддержку.

— Расскажите подробнее про взаимодействие с государством.

— Начав заниматься донорством, мы поняли, что служба крови практически мертвая, пункты плохо оборудованы. Считалось, что донорам надо платить больше и тогда будет больше желающих сдавать кровь. А мы, начитавшись европейских журналов, доказывали, что донорство должно быть добровольное и безвозмездное. Эта идея в конце концов запала Минздраву в голову, и в 2008 году была создана соответствующая программа, переписан закон о донорстве. Станции переливания крови переоснастили, и теперь безвозмездное донорство на флаге. Что правильно, потому что повышать цены можно бесконечно, себестоимость крови увеличивалась, а доноров больше не становилось. Лучше потратиться на рекрутинг и хорошие условия для доноров.

Есть задачи, которые можно решить за деньги, и мы за деньги их решаем — например, оснащать клиники, обучать врачей. Но есть вещи, которые даже за деньги не сделаешь. Например, невозможно было купить незарегистрированные в России лекарства — не было механизма ввоза. Пришлось внести свои пять копеек в ФЗ-61 об обращении лекарственных средств и в Налоговый кодекс, потому что, заплатив из благотворительных денег €20 000 за само лекарство, еще 30% надо было отдать в виде пошлины и налога, что казалось совсем уж несправедливо.

— Как это взаимодействие строится?

— Сначала я просто консультировалась с юристами, которые помогали составлять письма и обращения. Не всегда все получалось, но какие-то внятные процедуры появились. Например, с 2011 года мы занимаемся проблемой доступности наркотического обезболивания, эта задача далеко не решена. Сейчас я вхожу в довольно эффективно действующий совет по вопросам попечительства в социальной сфере при Ольге Юрьевне Голодец. Разработана совместно с фондом «Вера» и врачами дорожная карта, планируем, что Минздрав скоро внесет документ в правительство. Очень важно было скоординировать усилия разных ведомств, потому что это касается и Минпромторга, который будет производить лекарства, и Минфина, который должен посмотреть юридический механизм финансирования обезболивания, и ФСКН, и МВД, и Министерства образования — модули по обезболиванию должны войти в программы подготовки медицинских работников. Сейчас недостаток знаний — одна из основных проблем, доходило до того, что люди никогда в жизни не видели пластырей и таблеток, только уколы трамадола.

— Диалога с государством требует и проблема со статусом иностранного агента — вы получаете и зарубежные пожертвования. (Уже после сдачи номера в печать стало известно, что депутаты одобрили поправку , выводящую благотворителей из-под действия закона — Forbes Woman)

Как только в 2012 году был принят закон об иностранных агентах в нынешней версии, мы обратились в Минюст с вопросом, агенты ли мы. Нам ответили, что нет. Сейчас закон меняется, и те основания, по которым Минюст мог не считать нас агентом, перестанут существовать. В этой логике, если законопроект примут, мы будем считаться иностранным агентом. Не вижу причин нарушать закон. Но пока борьба продолжается. Я разослала письма в Совет Федерации, Госдуму, Администрацию президента. Писем «что вы, что вы, ваш фонд агентом не считается» пока никто не прислал.

— Фонд «Династия» Дмитрия Зимина, который делал очень нужное и большое дело, после включения в реестр НКО — иностранных агентов закрылся. Есть ли у вас какой-то предел терпения?

— Если статус иностранного агента не помешает нам собирать деньги на российских детей, мы продолжим работать. Конечно, чисто психологически это неприятно: работал-работал — и вот тебе клеймо в награду, статус врага народа. Но не за звание же работаем. Если получится по-прежнему достигать результатов — пациенты будут выздоравливать, создавать семьи, медицина будет развиваться, региональные клиники удастся поднять, будем все это делать со статусом иностранного агента. Потому что мы здесь за этим.

— Что помогает вам не опускать руки, не выгорать? Ведь даже с мамами больных детей бывает тяжело общаться.

— С людьми в стрессовой ситуации всегда сложно общаться — им надо выплеснуть накопившуюся боль на чью-то голову, и вот моя голова попалась. Это нормально. Когда ты понимаешь, зачем ты здесь, что ты делаешь и ради чего, можно что-то и пережить. Тем более что периодически приходят радостные новости, и мы по внутренней рассылке сразу делимся ими друг с другом: такая-то давняя пациентка беременна, такой-то женился. Вчера пришло письмо прекраснейшее: наш бывший пациент выступает на благотворительных концертах зарубежных фондов, предлагает свою помощь, если мы будем проводить музыкальные мероприятия. О каком выгорании вы говорите?

—Чулпан, какой вы не хотите быть в глазах людей?

— В глазах детей, родителей и друзей я не хочу быть снобом, равнодушным, жадным человеком, предателем. А как я выгляжу в глазах посторонних, мне неважно. Столько ранили, что уже все равно. Когда говорят много неправды, много льстят и часто делают больно, в какой-то момент это становится безразличным. Вдруг понимаешь, что есть некая Чулпан, которую хотят видеть другие люди. Но соответствовать придуманному образу я не могу, у меня своя жизнь. Убеждать людей в том, что у меня нет качеств, придуманных ими, бесполезно. Можно только двигаться вперед, опираясь на самых близких и любимых.

В нашей профессии в принципе с первых шагов ты получаешь лопатой по морде. И не понимаешь за что. Собственно, а что ты сделал плохого? Со временем приходит осознание, что так уж устроено — так было и так будет.

В ГИТИСе было полезное упражнение: каждый студент выходил в центр аудитории, а весь курс, включая преподавателей, садился напротив и начинал ругать его на чем свет стоит. Первой реакцией на это было: «Что я здесь делаю? Зачем все это?!» На следующий день, когда ты снова выходишь играть свои отрывки, все повторяется. В какой-то момент свыкаешься с мыслью: «Да, хуже меня нет! Не бывает! Но я хочу играть, хочу заниматься этим как умею!» Спустя время девять твоих этюдов разбивают в пух и прах, а десятый вдруг хвалят. Однако главное в другом: ты перестаешь обращать внимание на оценки и ждать одобрения. У меня

была прекрасная школа — тяжелая, сложная, порой жестокая, — но те, кто ее прошел, вышли тертыми калачами, закаленными.

И только публичность актерской профессии мне по-прежнему претит, для меня она некомфортна. Когда-то, может, и были у меня какие-то иллюзии на этот счет, но я быстро поняла, как все это пошло, скучно, неинтересно. Не люблю говорить в интервью о своих ролях — какой смысл? Нужно не рассказывать, а быть доказательной в деле. Если не получилось, значит, была недостаточно убедительна. Буду объясняться новой работой. А выносить перипетии личной жизни на обложку — и вовсе для меня за гранью: грош цена тебе, если ты вызываешь интерес только этим, а не прохождением своего пути становления как личности. В моих интервью заложен прикладной смысл — сообщить о том, чем сейчас живет фонд, скольким детям удалось помочь и сколько еще нуждаются в помощи.

— Люди во всем видят подвох и часто обвиняют тех, кто занимается благотворительностью, в пиаре. Вам никогда не хотелось объяснить, для чего так важно снова и снова рассказывать о том, что вы делаете?

— Я понимаю, что такие обвинения будут всегда. Когда мы с начинали заниматься фондом, никто не обещал нам легкого пути. Разве может быть по-другому в нашей замечательной стране? Я хочу лишь сказать, дай Бог, чтобы люди, которые во всем видят пиар, никогда не пережили того, что переживают родители болеющих детей. Кстати, я уверена, что рано или поздно эти люди свою точку зрения поменяют. Вероятно, тут сказывается незнание говорящих. Они никогда ни с чем подобным не сталкивались. Видимо, им не встречались те, кто способен помочь другому не ради выгоды, а просто так. Наверное, они не дочитали каких-то очень важных книг в своей жизни, не услышали прекрасной музыки, им когда-то в семье,

в школе не объяснили, что жизнь — это не только существование ради себя любимого, что может быть по-другому.

Но, целясь в меня, эти люди попада­ют в каждого, кто работает в фонде «Подари жизнь», — во всех волонтеров, сотрудников. В каждого человека, который переводит на номер 6162 свои небольшие деньги. Они для чего это делают? Тоже ради пиара, ради замаливания грехов? (Усмехается.)

Кстати, мне не очень нравится слово «благотворительность» — по душе больше «добровольчество», то есть когда помогаешь по доброй воле. «Творить благо» — звучит чересчур высокопарно. Благотворители не святые люди, это те, кто придумывает механизмы помощи нуждающимся. Ведь у большинства из нас есть желание помочь другому, но не все знают, как это сделать. Вот мы с вами придумали очень удачную форму сотрудничества. В 2009 году, после того как я дала первое интервью «ТЕЛЕНЕДЕЛЕ», ваш журнал искренне отреагировал на проб­лемы детей, больных раком. От слов вы перешли к делу, организовав на своих страницах постоянную рубрику, в которой рассказываете о нуждающихся в помощи подопечных фонда «Подари жизнь». И каждую неделю ваши читатели собирают от 100 до 300 тыс. рублей, в год получается сумма порядка 5 млн рублей. Это очень ощутимая ­помощь, за ­которую не устаю говорить спасибо не только я, но и родители детей, которым вы помогли.

— Когда мы с Диной Корзун начинали заниматься фондом, никто не обещал нам легкого пути. Фото: Ольга Павлова

— В этом году фонд «Подари жизнь» отмечает 10-летие. Вы стали увереннее в своих силах за это время?

— Официально нам 10 лет, а на самом деле первый благотворительный концерт мы провели 13 или 12 лет назад… Нет, вы знаете, уверенности не прибавилось. Каждый новый затеваемый нами проект требует серьезного мозгового штурма. И каждый раз страшно — чем все закончится и каким будет результат? А он непременно должен быть, иначе бессмысленны все эмоциональные, временные и денежные, спонсорские, траты. Нервное напряжение присутствует всегда, к этому привыкли.

Результаты работы, безусловно, есть. Это более тридцати тысяч детей, которым мы все вместе смогли помочь. За прошедшие 10 лет удалось купить огромное количество необходимого медицинского оборудования, подготовить врачей, обучить целую армию волонтеров (более двух тысяч человек!), наладить сеть донорства. Сейчас благодаря пожертвованиям благотворителей отсутствует такая проб­лема, как нехватка лекарств в больницах для наших подопечных. Десять лет назад у врачей не всегда были необходимые для лечения детей препараты — проблема висела на шее у родителей, которые порой продавали все, включая квартиру, чтобы приобрести медикаменты. Сейчас в больницы, опекаемые фондом «Подари жизнь», мы можем по первой просьбе врачей закупить препараты, иногда с запасом. И даже когда пациенты уезжают домой, следим, чтобы они их получали. Если им не дают лекарства на местах, в родных регионах, фонд вступает в борьбу с чиновниками и отстаивает права пациентов. Мы не оставляем родителей один на один с этой проблемой.

У нас скоро должен появиться пансионат для детей, которые проходят амбулаторное лечение, — есть земля, которую столичные власти ­предоставили в безвозмездное пользование. Благодаря пансионату московские клиники, которые мы опекаем, смогут принимать большее количество детей из регионов. Пансионат — пространство, которое отвлекает маленьких пациентов и их родителей от больницы. Это та зона, которая максимально позволяет им чувствовать себя как дома: там с ними близкие, туда могут приезжать друзья. В больнице все равно сохраняется определенная атмосфера напряженности плюс бесконечные лекарства, болезненные процедуры…

— Дети с особым мужеством все переносят…

— Да, у нас героические дети, героические! Я в прошлом году сдавала ликвор (спинномозговая жидкость, которую берут из позвоночника) — чуть не умерла от боли и страха! И когда я так тихонечко заныла на эту тему, мне врач спокойно сказала, что дети проходят через эту процедуру регулярно, молча и без жалоб. Тут мне стало неловко — я еще раз подумала о том, какие же они у нас сильные, как быстро им приходится взрослеть. И конечно, их родители не меньшие герои: несмотря на весь ужас положения, они должны вселять в ребенка уверенность в том, что все будет хорошо. Сами порой держатся из последних сил.

— А ведь вы можете помочь не всем. В каких случаях приходится отказывать?

— К сожалению, не всем. Но это интересный вопрос, как строится работа в нашем фонде. Есть экспертный совет из врачей, профессионалов высшего уровня, которые рассматривают диагноз каждого ребенка, обратившегося к нам за помощью. Бывают случаи, когда родителям приходится услышать, что помочь ребенку нельзя, современная медицина (­неважно где — в ­России, Израиле, Америке) не в состоянии сделать этого. Но родители обратились к нам уже окрыленные надеждой, которую в них вселила реклама какой-либо заграничной клиники. А последние, как бы прискорбно это ни звучало, зарабатывают деньги. Родители обращаются в фонд за благотворительной помощью на операцию, а наши врачи-эксперты говорят о том, что

ребенок паллиативный, его не стоит везти за границу или куда-либо еще — это станет бесполезной, но очень утомительной нагрузкой для организма. Мы же, в свою очередь, не можем пойти на нецелесообразную трату денег, которые жертвуют спонсоры, неравнодушные люди. Естественно, родители хватаются за любую надежду — и их можно понять! Они готовы поверить каждому обещанию помочь, начинают искать деньги самостоятельно. У нас было довольно много историй, когда мы с друзьями по собственной инициативе собирали деньги на операции детям с такими прогнозами, привлекали помощь, но, к сожалению, ни один из подобных случаев на моей памяти не увенчался успехом, мы теряли этих детей.

— Меня столько ранили, что уже все равно. Я просто двигаюсь вперед, опираясь на самых близких и любимых. С Евгением Мироновым. Фото: Ольга Павлова

— Помню, как перед Новым годом одно из объявлений, которые еженедельно публикует наш журнал, незадолго до ухода номера в печать отозвали: стало ясно, что ребенку уже не помочь. Сложно представить, что чувствовали родители, когда им сказали такое…

— Родителям совершенно точно невозможно к этому подготовиться. Есть определенные тактики, с такими семьями работают психологи, но это не ограждает их от боли и горечи предстоящей утраты.

У нас были потери детей, после которых волонтеры уходили и больше не возвращались. Это называется эмоциональное выгорание, опустошение, когда человек не может справиться со случившимся. Особенно

много волонтеров уходило в первые годы работы фонда. Сейчас стараемся этого не допустить: если видим, что человек на грани, даем ему время восстановиться и прийти в себя.

В нашей стране в принципе нет культуры принятия смерти как части жизни. У нас и культуры здоровья нет. Мы же боимся идти без явного повода в больницу — а вдруг что найдут? Если что-то случается с родственниками, люди впадают в панику, теряются и не знают, как нужно действовать, как реагировать на услышанный ди­агноз, как помочь близкому человеку, который находится в шаге от перехода в иной мир.

Мы боимся смерти, потому что у нас о ней не принято говорить, эта тема не обсуждается в школе, об этом практически не снимают фильмы. Недавно на одном из американских каналов увидела рекламный ролик, начинавшийся со слов: «Поздравляем, у вас рак!» Я сначала не поняла, о чем речь! Оказывается, это социальная реклама, которая доносит до людей, что если у вас обнаружено заболевание на ранней стадии, то это уже спасение: есть абсолютно все шансы для выздоровления — и нет повода паниковать! На нашем телевидении я не могу представить ­себе ­ничего подобного. Люди не знают, как разговаривать о смерти с детьми, которые все равно по мере взросления будут сталкиваться с этим.

— Вы разговариваете на эту тему с дочками?

— Да, и говорю об этом спокойно. Уверена, что для начала нужно научиться не бояться этой темы. Конечно, я не могу представить собственной смерти и реакции на нее, и никто из нас не может. Но теоретически я понимаю, что в этом есть некая закономерность всего течения жизни на земле. Никто из нас не знает, когда он умрет. И это незнание избавляет меня от страха смерти. Я не знаю, произойдет это от старости, или от болезни, или от несчастного случая… Скоро или нескоро, но это произойдет. Сколько бы ни было нам отпущено — день, месяц, много лет, — об этом всегда нужно помнить. И чем чаще люди будут задумываться на данную тему, тем меньше будут ссориться, тратить время на склоки, а больше будут любить и успевать делиться своей любовью с другими, с близкими.

Я знаю, что такое внезапная потеря… Когда я понимала: все, человека больше нет, а я просто не успела за­ехать в гости, позвонить, прийти, потому что у меня бесконечные репетиции, спектакли, гастроли, усталость. Кажется: потом-потом, через неделю, через две…Человек ждал, а теперь его больше нет. И уже неважно, что ты там хотела.

Бывали случаи, когда во время спектакля, находясь на сцене, я получала СМС с просьбой, мольбой о помощи, но тут же наслаивалась масса других сообщений, какие-то повседневные заботы… А потом ты вдруг просыпаешься посреди ночи, вспомнив про это сообщение, и с ужасом понимаешь, что прошло уже дня два! Я ненавижу себя в такие минуты, мне жутко стыдно, ведь получается, я прошла мимо крика о помощи. А вдруг она была жизненно важна именно тогда, в ту самую минуту?

— Благотворительность давно стала и территорией мошенников: сомнительные объявления о помощи в соцсетях, люди с ящиками для пожертвований на дорогах, целая мафия попрошаек в метро и не только. Вы сами попадались на удочку аферистов?

— Конечно. Поэтому я всегда призываю досконально проверять всю информацию, прежде чем давать или переводить деньги. Если это пост о помощи в соцсетях, то обязательно должен быть какой-то знакомый или знакомый знакомого, который знает нуждающегося, его семью лично. Если собираются средства для какого-либо фонда, не стесняйтесь попросить показать вам уставные документы, звоните и проверяйте информацию. Никогда не давайте денег людям, которые стоят на дорогах с кеш-боксами. Поверьте, ни один серьезный фонд ничем подобным не занимается! Именем «Подари жизнь» мошенники тоже прикрываются, поэтому я знаю, о чем говорю. На сайте любого фонда, в том числе нашего, всегда есть информация о том, в каких местах установлены ящики для пожертвований, какие именно благотворительные акции в данный момент проводятся. Вы всегда можете позвонить, уточнить, проверить.

А сколько раз я лично сталкивалась с людьми, которые собирали деньги и не могли объяснить на что! Апогеем стала история с мифическим фондом, который собирал на «детей, которые болеют онкологическими заболеваниями и живут в детских домах». Представляете?! Такого не может быть в принципе! Воспитанники детских домов с подобным диагнозом попадают в больницу, и уже там их берут под свою опеку фонды. По-другому не бывает! Все это я пыталась донести до человека с кеш-боксом, собиравшим деньги возле Московского зоопарка. Хотела объяснить, что именно такие лжеволонтеры подрывают веру в работу благотворительных фондов, которые создают свою репутацию годами, по крупицам… Бесполезно. А все указанные на его ящике телефоны молчали.

Порой нам кажется, что мы делаем добро, а в результате получается только хуже… Однажды по дороге в Театр наций, на Страстном бульваре, увидела мальчишку, который просил денег. Была поздняя осень, холодно, а он раздетый, без верхней одежды. Я не выдержала и дала ему в кулачок деньги, чтобы он пошел и купил себе куртку, но никому об этом не говорил. В итоге не успела отъехать, как через секунду мой автомобиль облепила толпа детей и подростков, выбежавших из-за угла с криками: «Дай денег!» Я сидела в машине со сломанным боковым зеркалом, выдранными дворниками и понимала, что сейчас сделала большую глупость. Никакую одежду, разумеется, мальчик не купит: деньги у него уже отобрали те, кто отправил его попрошайничать.

С братом, актером Шамилем Хаматовым, и дочерью Асей на праздновании 60-летия театра «Современник». Фото: Юлия Ханина

— Как кризис сказывается на благотворительности?

— Денег, конечно, стало меньше, потому что рубль упал, а, например, все незарегистрированные в России лекарства закупаются за валюту. Найти донора костного мозга, забрать у него костный мозг и привезти в Москву стоит 18 тыс. евро — как стои­ло, так и стоит, но теперь для нас это в два раза дороже, потому что деньги мы собираем в рублях. Многие компании свернули свои благотворительные бюджеты, но мы уже проходили это в 2008 году, когда единственным спасением для наших детей были неравнодушные люди, которые продолжали нам помогать. Надеюсь, что благодаря этим отзывчивым людям с большими сердцами мы выживем и в этот кризис.

— Чулпан, в вашей семье по-прежнему пишутся сочинения за каждое произнесенное ­дочерьми слово «блин»? Или придумали другую систему наказаний?

— Эта мера уже не работает, увы! А было время, когда я и сама писала, если нарушала правила. Сочинения мы писать перестали, но, в принципе, года два-три назад это действовало… Я даже радовалась, если девочки произносили «блин»! Советовала им: «Почаще говорите — будете у меня такие умные!» (Смеется.) Сейчас происходит примерно так: «Мама, блин… Ой, извини за «блин», но все-таки, блин…» Видимо, порой не хватает каких-то эмоцио­нально окрашенных слов, способных передать чувства в полном объеме. Но Арина, Ася и Ия точно знают, что произносить подобное некрасиво.

— А вы не думали о том, что на улице, в школе ваши дети видят сверстников, выражающихся совсем по-другому? Нет страха, что ребенок станет изгоем, потому что говорит (условно) на другом языке?

— Если ребенок умный, воспитанный, начитанный, он никогда не будет изгоем, потому что он уже со стержнем. Его так просто не сломаешь, семья заложила в нем прочную базу — понимание того, что хорошо, а что плохо, как отстаивать собственную позицию и не бояться иметь мнение, отличное от других. И в каком бы плохом, сомнительном окружении этот ребенок потом не оказался, стержень не даст ему пропасть. Я надеюсь, что у моих дочерей он есть.

Но я вижу какую-то путаницу в их головах: мы живем в обществе потреб­ления, и от этого никуда не уйти. Есть ощутимая разница между миром, в котором живу я, и миром, в котором живут родители одноклассников старших дочерей. Начиная с того, что дети зачастую не видят меня по вечерам: они могут вернуться из школы, а мама уезжает на репетицию, спектакль или съемки — у меня только начинается рабочий день. И заканчивая тем, что все мое окружение, круг друзей — это немножко чудаковатые люди, которые не вписываются в представление большинства о нормальности. Но я уверена, что это временная ситуация. Мне кажется очень важным умение доверять детям. Так было в моей семье, и только сейчас я понимаю, чего это стоило моим родителям. ­Конечно, отпуская старшую, Арину, куда-то, я ­испытываю страх за нее. Но, с другой стороны, осознаю, что она умный человек, я ей объяснила, как вести себя в той или иной ситуации, что нужно делать, если возникнет опасность, — так почему мне не отпустить ее?

— Я точно знаю: иногда улыбка, которую ты натягиваешь на себя по утрам, превращается днем в искренний смех. Фото: Ольга Павлова

— А как вы решаете вопрос с подарками, например гаджетами, которые так популярны у детей?

— Для этого есть праздники, вознаграждения за адекватное поведение и старание. Так, чтобы захотели и сразу на блюдечке появилось, — точно нет. Девочки знают, что такое быть актрисой в театре и как зарабатываются деньги. В этом смысле они дисциплинированны с детства. Если я говорю, что не могу что-то купить — нет денег, то это не обсуждается. Они понимают, что просить бесполезно. (Смеется.)

— Дочери между собой дружат? Все-таки разница в возрасте у них довольно ощутимая…

— У них смешные отношения. В глубине души они, безусловно, друг друга любят, но на поверхности такие страсти кипят! У девочек разные вкусы: и в музыке, и в одежде, и в хобби — во всем. Но я уверена, что, окажись они втроем на необитаемом острове без родителей, друг друга не бросят. Это главное.

— Мы встречаемся с вами весной. Насколько это время года отвечает вашему внутреннему состоянию?

— Я люблю весну. В начале марта мы дома обязательно ставим в вазу тополиную веточку, которая постепенно покрывается зелеными листочками, и настроение у всех автоматически поднимается. Впереди короткое лето… осень и снова зима. (Смеется.) Весной я каждый раз думаю о том, что в нашей стране всем людям нужно давать медаль просто за то, что мы перезимовали и не съели друг друга. Это удивительно при том количестве холодных хмурых дней в наших широтах за год. Поэтому нужно всеми силами учиться поднимать настроение себе и другим при любых обстоятельствах. Я точно знаю, что иногда улыбка, которую ты натягиваешь на себя по утрам, превращается днем в искренний смех. Это проверенный мною рецепт!

Семья: дети — Арина (14 лет), Ася (13 лет), Ия (6 лет)

Образование: в 1997 году окончила ГИТИС

Карьера: снялась в фильмах «Страна глухих», «Лунный папа», «Дети Арбата», «Доктор Живаго», «Домовой», «Бумажный солдат», «Достоевский», «Под электрическими облаками», «Синдром Петрушки», «Таинственная страсть» и др. Актриса театра «Современник». Соучредитель благотворительного фонда «Подари жизнь». Народная артистка России

- Чулпан, вы сто раз говорили, что занялись благотворительностью просто потому, что не могли не заняться. Не понимаю такую формулировку. У всего ведь всегда есть причина.

- Почему я не могла этим не заняться? Потому что мне было стыдно. Я познакомилась с уникальными людьми, в первую очередь - с врачами. Я никогда не видела таких врачей: чтобы доктору не было безразлично, чтобы он не был закостенелым и хамоватым. Мы-то привыкли именно к таким: я все детство и все подростковое время провела в больницах. У меня был стойкий образ врача, перед которым твои родители испытывают чувство вины, поэтому в холодильнике всегда хранились шоколадные наборы, предназначенные не для детей, а для врачей. Эти врачи должны были соблаговолить посмотреть на диагноз ребенка. Потом вдруг я познакомилась с Галиной Анатольевной Новичковой, с Алексеем Масчаном, с Мишей Масчаном, с Сашей Карачунским. Познакомилась на благотворительном вечере, где мы с Сережей Гармашом как ведущие должны были объявлять номера классической музыки. Эти врачи меня поразили - они сами собирали деньги. Стали рассказывать, для чего нужен тот или иной аппарат… Как-то мне стало дискомфортно. Невозможно было выслушать и пойти дальше.

- Значит, все началось с конкретных людей, к которым вы хотели иметь хоть какое-то отношение.

- Наверное. Да. А уже потом я познакомилась с Галей Чаликовой - первым директором нашего : рядом с этим человеком просто невозможно было оставаться равнодушным. Мне было некомфортно не заниматься благотворительностью.

- Сейчас благотворительность стала мейнстримом, ей занимается каждый второй. А тогда это было непонятно, сложно, непрозрачно, маргинально?

- Мы начали этим заниматься, когда слово «благотворительный» и слово «фонд» были окутаны облаком грязи и мошенничества. Когда мы с Диной Корзун звали людей на мероприятия, мы первым делом говорили: «Вы только не думайте, мы не благотворительный фонд, мы собираем деньги на покупку конкретного аппарата». Мы думали, что фондом не будем никогда, и очень громко об этом заявляли. Но потом был принят такой закон, когда больницы могли выставлять на тендер любые собранные средства. Допустим, мы на концерте собираем деньги для детей, которые болеют раком, но на что эти деньги потратит больница, знает только больница. Мы не могли отчитываться перед людьми, которые нам жертвовали деньги. Вот поэтому мы со скрипом приняли решение создать благотворительный фонд, который может отчитаться перед людьми.

- Сколько лет прошло с момента, когда слово «благотворительный» и слово «фонд» были ругательством, до момента, когда благотворительные фонды стали данностью, без которой немыслима современная Россия?

- Мы начали в 2005 году. 11 лет. Это очень мало.

- То есть за 11 лет можно изменить отношение к какой-то большой и важной вещи в нашей стране. Или это можно было сделать быстрее?

- Нет, мне кажется, что это произошло очень быстро. Наша страна в форварде по отзывчивости, по готовности помогать. Это что-то невероятное.

- Кризис повлиял на ваш фонд?

- Это очень сложно сказать.

- Во-первых, стали ли люди меньше жертвовать? Во-вторых, подорожало ли лечение онкологии?

- Мы уже проходили один кризис в 2008 году. Вычленить статистику невозможно, потому что фонд стремительно развивается. Если бы мы стагнировали и не увеличивали обороты, возможно, мы бы заметили, что денег приходит меньше. Но мы все время придумываем какие-то новые способы и новые удобные технологии по сбору денег. Мы растем. Но мы растем не вширь, а в глубину, в смысл. Что касается дороговизны лечения онкологии, то да, рубль упал, а мы отправляем детей на заграничное лечение, мы оплачиваем поиск доноров костного мозга в международных регистрах для детей, которым нужна трансплантация…

Как помочь фонду «Подари жизнь»

- Значит, вам нужно тратить в два раза больше этих самых упавших рублей?

- В два-три раза. Если раньше найти донора, забрать у него костный мозг и привезти его в Россию стоило 800–900 тысяч рублей, то сейчас это стоит 1 800 000–1 900 000 рублей. То же самое с лекарствами, то же самое с иностранными врачами, которых мы привозим сюда. В этом смысле мы кризис сильно ощущаем. Но пока, к счастью, уникальная команда фонда делает так, чтобы это все никак не отражалось на детях.

- Сколько денег в год вы собираете? Вот в 2015 году, например.

- В 2015 году мы собрали, по-моему, полтора миллиарда рублей.

- Это большие деньги.

- Для онкологии это небольшие деньги. Онкология требует самого дорогостоящего лечения, потому что это лечение связано с сопутствующими осложнениями. Лекарства для лечения этих осложнений, как и не зарегистрированные в России лекарства, просто не вписаны в реестр бесплатной помощи в нашей стране. Что такое рак? Рак - это прежде всего очень точный . Поставить этот диагноз, обнаружить не примерную, а именно ту форму рака, от которой нужно лечить, стоит дорого: для этого нужна суперсовременная лаборатория. Дорогая сама терапия, дорогая сама возможность терапии: например, должна быть стерильная чистота. Если вы обратили внимание, в очень чисто. Огромное количество денег тратится в том числе на соблюдение этой чистоты. Недавно мы закупили специальные манекены, на которые надеваются халаты, после чего они становятся стерильными. Плюс правильный способ уборки: не должно быть тетеньки с тряпкой, должна быть тетенька с множеством специальных веществ. Нужно покупать самое современное оборудование, которое в мире постоянно совершенствуется, и наши врачи нуждаются в нем, чтобы лечить детей. Нужны деньги на современное обслуживание уже закупленного фондом оборудования.
Недостаточно просто давать ребенку препараты. Необходимо создать условия, при которых эти препараты действуют, а ребенок при этом не подхватывает побочную инфекцию.

Гранты расслабляют. Можно обойтись без помощи государства, для этого нужно включить голову и начать работать

- Когда дети, которым вы помогаете попасть в клинику Димы Рогачева, заканчивают основной курс лечения, что происходит дальше? Фонд продолжает вести этих детей?

- После лечения могут выписать домой, либо в пансионат при больнице (фонд сейчас строит еще один - в Измалково), либо в квартиру, которую снимает фонд для детей, которым не обязательно лежать в больнице. Если ребенок из Мурманска, то он живет в московской квартире, которую снимает фонд. Есть сопроводительная терапия для детей, которые выписываются и уезжают домой. Ребенок должен подхватываться врачами по месту жительства, мы за этим следим. Плюс существует психологическая реабилитация ребенка: детям и их родителям сложно признать, что они здоровы и находятся в ремиссии, что не нужно трястись из-за каждого чиха. Реабилитация помогает избавиться от страха и влиться в нормальное детство. Фонд организовывает для таких детей всевозможные лагеря, поездки и реабилитационные программы.

- Интересно, а сколько в этих полутора миллиардах рублей, собранных в 2015 году, государственных денег?

- В этой сумме нет государственных денег. Наш фонд не аффилирован с государственными деньгами никак.

- Это принципиальное решение?

- Да мы и не надеялись никогда. Вы имеете в виду, что можно получать гранты?

- Да. Например.

- Послушайте, гранты нужны маленьким фондам, которые только встают на ноги. Мы не подаем заявки на государственные гранты. Когда меня приглашали в комиссию Москвы, чтобы распределять эти гранты, я поняла, что я немножко против этой системы. Гранты расслабляют. Поиск - это всегда кропотливая работа. Когда ты понимаешь, что тебе надеяться не на кого, все включается. Можно обойтись без помощи государства, для этого нужно включить голову и начать работать.

Чулпан, вы верите в то, что в России когда-нибудь лечиться от онкологии будет столь же комфортно, безопасно, стабильно и неунизительно, как это происходит, например, в Израиле или в Германии?

Верю. Когда-нибудь.

- А можете себе представить ситуацию, когда людей из Европы станут направлять на лечение в Россию?

- Да. Могу. Когда-нибудь. Если я перестану в это верить, я просто не смогу здесь работать. Когда ты лишаешь себя надежды, ты задыхаешься, это очень тяжело.

- Когда это произойдет?

- Я не знаю. При моей жизни - вряд ли.

- Почему?

- Слишком большой объем всего. Должны произойти большие перемены.

- Ментальные?

- И ментальные тоже. Перемены всего: системы, здравоохранения, образования, мотивации.

- А в чем основная проблема? Что тормозит больше всего? Отсутствие денег? Отношение к человеческой жизни? Отсутствие науки?

- Я не могу сказать. Это комплекс всего.

- Что ни тронь, везде все немножко не так?

- Везде. Везде. У меня в Казани есть знакомый доктор. Моя ровесница. Она онколог. У нее периодически бывают взрослые пациенты, для которых нужно собрать деньги. Она обращается ко мне, хотя наш фонд не может помочь взрослым людям, но я могу помочь своими деньгами или попросить кого-то. Я говорю ей: «Самоорганизуйтесь! У вас же есть соседи, друзья, родственники, одноклассники». Но как-то им не хочется, лень, удобнее думать, что у нас есть фонд, будто все произошло само собой. И объяснить, что это не так, невозможно.

- Вы сторонник подхода, когда реальнее договориться с соседями и одноклассниками, чем долбить по государству и говорить, что оно должно вмешиваться и помогать?

- Нужно долбить соседей и государство.

- У вас хороший опыт долбления. Скажите, кто, как правило, откликается быстрее - государство или соседи?

В каждой ситуации по-разному. Вы бы знали, сколько за эти 10 лет работы фонда было внесено изменений именно в законы… В законы, которые регламентируют получение или оказание помощи. У нас был «прекрасный» закон вторичного налогообложения. Вы знаете, что это такое?

- Очень примерно. Расскажите.

Если человек получил помощь от фонда один раз в год, то за вторую помощь ему нужно заплатить налог - 13 процентов. Например, в качестве первой помощи человек получил лекарства, а второй помощью оказался поиск донора костного мозга в зарубежном регистре и забор у него клеток (это тогда стоило 15 000 евро). В таком случае за вторую помощь нужно платить налог. Родители и так к этому моменту продали уже все, что только можно продать, они не имеют возможности платить налоги. Эти люди приходили в фонд, фонд взывал к своим состоятельным знакомым и друзьям и просил покрыть эти расходы. Я уже не говорю о случаях, когда ребенок, получив первичную и вторичную помощь, не был спасен, фонд оплачивал ритуальные услуги. Ребенок умирает, а родителям через какое-то время из налоговой приходит милая бумажка.

- Этот закон изменили? Бумажка больше не приходит?

Этот закон изменили. И меняли его трудно и долго. Последняя победа - это ситуация с доступностью обезболивания. Благодаря горячей линии, дорожной карте, изменениям в законе, благодаря усилиям фонда «Подари жизнь», благодаря усилиям , благодаря людям, которые занимаются паллиативом, на 70 процентов увеличилось применение наркотических обезболивающих в 2015 году по сравнению с 2014-м. Три года назад об этом нельзя было даже мечтать. Об этом раньше вообще никто не хотел даже говорить. Проблемы остаются, но ситуация меняется.

Как эти изменения происходят? Как работает механизм? Вы встречаетесь с условным Путиным или с условной Голодец и рассказываете о проблемах? Или вы даете сто тысяч интервью, в которых вы говорите о проблемах, и это долетает до государства?

Это все вместе. Это объединение усилий тех людей, которые в теме.

Я время от времени бываю в онкологической больнице имени Димы Рогачева, которая была построена при вашем непосредственном участии. Больница эта в моей жизни сыграла очень важную роль, как и в жизни многих других людей. Вы наверняка считали, сколько нужно построить таких больниц, чтобы вопрос детской онкологии в нашей стране был закрыт окончательно, чтобы все, кому нужна помощь, эту помощь получили?

180 детей в год получают трансплантации благодаря этой больнице. Еще около 200 получают этот вид лечения в других российских клиниках. Нуждаются в трансплантациях 800 детей ежегодно. Я думаю, что в крупных региональных центрах должны быть хотя бы отделения, приспособленные для проведения трансплантаций костного мозга. Сейчас такого не происходит. Но у фонда есть хорошая программа, которая начинает реализовываться.

- Что за программа?

Смотрите. Дети из Перми или из Кемерево не должны лететь через всю страну для того, чтобы лечь в клинику Димы Рогачева или в в Петербурге. Дети должны получать лечение дома. Но система финансирования сейчас устроена таким образом, что, например, в Екатеринбурге могут лечиться только те дети, которые приписаны к местному финансированию. А вот дети из Челябинска в Екатеринбурге лечиться уже не могут, потому что у них система финансирования своя. У врачей нашего фонда родилась идея: оборудовать в Екатеринбурге отделение трансплантации костного мозга, организовать стажировки для врачей, которые готовы обучаться и повышать квалификацию (а это, кстати, большая редкость), и сделать так, чтобы там могли лечиться и дети из Челябинска: чтобы этим детям не нужно было лететь в Москву, чтобы рядом были бабушки, друзья, все родственники. Местное здравоохранение пошло навстречу. И теперь фонд пытается это организовать. Пока мы оплачиваем лечение таких детей сами, но в идеале нужно, чтобы лечение в региональных центрах для детей из других регионов также оплачивалось государством. Такую программу мы планируем развивать и в Красноярске.

© Ольга Павлова

- Фонд думал о том, чтобы построить, например, во Владивостоке больницу имени Димы Рогачева номер два?

Рома. Фонд не строил и больницу имени Димы Рогачева номер один. То, что она построилась, - чудо. Во главе всего этого стояли уникальные врачи. Им удалось донести до государства идею того, что такой центр просто необходим. Клиника строилась и оснащалась на деньги из государственного бюджета Фонд закупает в клинику оборудование, оказывает помощь пациентам.

- Эти врачи до сих пор продолжают жить и работать.

А ты думаешь, у них есть время добиваться строительства второй больницы?

- Я не знаю. Поэтому спрашиваю. Можно ли мечтать о том, чтобы в стране была не одна лучшая больница, а две?

Не все врачи в регионах вообще готовы что-то делать и что-то менять. Было бы здорово, чтобы во Владивостоке захотели такую больницу, фонд помог бы оборудовать отделение. Но это должно быть встречное движение. Должны быть врачи, которым не все равно. Врачи являются триггерами. Если мы приедем во Владивосток и предложим помощь…

- Вам скажут: идите отсюда?

Очень часто говорят: «Идите отсюда». Очень часто. Я не буду называть регионы, но говорят часто так: мы не будем просить у фонда, пусть родители все покупают сами.

Скажите, у Чулпан Хаматовой есть прямой доступ к российскому Минздраву, к , которая курирует здравоохранение в нашей стране? Можете ей позвонить и сказать: «Голодец, а вы не могли бы больше не пугать население нашей страны словом «импортозамещение», потому что оно не совместимо с той отраслью, которой вы занимаетесь?»

Этого я делать не буду.

- Почему?

Потому что я в этом ничего не понимаю. Правда. Я не понимаю всех этих подводных камней. Есть огромное количество русских умельцев, которые постоянно что-то придумывают. Эти умельцы проходят через меня, потому что все думают, будто я специалист в области онкологии и фармацевтики и могу решить любые вопросы. Я их все время привожу к нашим врачам, с которыми они уже что-то обсуждают и иногда делают. Я не могу взять и сказать: «Нет нашей фармацевтике!»

- Не «Нет нашей фармацевтике», а «Нет запрету западной фармацевтики». Вот как стоит вопрос.

Я могу рассказать тебе историю про Голодец. Я посмотрела фильм Лены Погребижской . Он произвел на меня очень сильное впечатление. Я посмотрела и поняла, что жить дальше не могу. Я и представить себе не могла, что сейчас - в XXI веке - происходит такое насилие и фашизм по отношению к ни в чем не повинным детям. Я просто не могла спать. Мне нужно было понять: а об этом вообще знают или не знают? Я позвонила Ольге Юрьевне Голодец, напросилась на встречу, умолила…

- Значит, доступ все-таки есть.

- Да. Я сказала ей: «Мне ничего не надо. Умоляю, просто посмотрите этот фильм. Если вы и так в курсе, тогда мне надо придумать внутреннее объяснение тому, в каком государстве я живу». Она посмотрела этот фильм и вызвала меня и Лену Погребижскую на разговор. Она попросила всех своих помощников посмотреть этот фильм. Помощники сказали, что посмотрели. Дальше она задала им наводящие вопросы и поняла, что помощники не посмотрели. Тогда она посадила помощников у себя в кабинете и включила им этот фильм.

- Чем закончился этот кинопросмотр?

Сейчас, насколько я знаю, изменился порядок привода детей в психоневрологические интернаты. Появилось понятие «недообразованность». Ребенка признают не психически больным, а недообразованным, если он в действительности не является психическим больным. Эта тема серьезно начала прорабатываться.

У вас непростая профессия, думаю, она у вас многое забирает. У вас непростая вторая работа, связанная со спасением детьми. Это многое дает, но, думаю, и многое забирает тоже. А есть у вас какая-то безусловная зона комфорта, где вы от всего можете абстрагироваться: от актерства, от болезней, от фонда, от обязательств - от всего?

Дети. Моя семья. Друзья.

- У вас хватает времени на это?

Да. Но времени всегда мало, конечно.

Оксимирон - открытие в моей жизни. И Адель.

Вы как-то сказали, что все в жизни делаете под музыку. И очень расстраиваетесь, когда забываете дома наушники. А что в вашем айподе? Что вы слушаете?

Я все слушаю, кроме плохо сделанной музыки. Русскую поп-музыку я не слушаю. Я счастливый человек, мой плейлист является плейлистом моих детей: одной 13, другой 14 лет.

- Интересно, что сейчас слушают 13-летние подростки и вы вместе с ними.

Например, я никогда не слышала группу Imagine Dragons. Это мне открыли дети.

- Что это? Эмо?

- Кино вы смотрите?

Да, в основном я смотрю кино в дороге, во время переездов.

- Что вас поразило из последнего?

В Петербурге наступает время "Рождественских мистерий". На улицах города начинаются съемки новогодней истории любви молодых режиссеров Андрея Кравчука и Юрия Фетинга. В главной женской роли - восходящая звезда Чулпан Хаматова.

После выхода на широкие экраны картины Валерия Тодоровского "Страна глухих" о появлении молодой актрисы на отечественном небосклоне стали слагаться легенды и плестись сплетни. Одни говорили - за спиной Хаматовой деньги казанской мафии, другие обвиняли ее в браке по расчету: "Как же! Свекровь- сама Ольга Волкова". Так или иначе, предложения на главные роли поступают Хаматовой беспрерывно. С Чулпан мы встретились перед началом съемок в Петербурге в Киеве на кинофестивале "Молодость". Она представляла новый фильм немецкого режиссера Файта Хелмера "Тувалу", в котором снялась со звездой французского кино Дени Лаваном. Эта картина на фестивале получила главный приз зрительских симпатий. После премьеры можно было немного расслабиться, выпить бокал пива и спокойно поговорить...

- Так что же обозначает имя Чулпан?

Этот татарское имя. Оно переводиться как Звезда Рассвета, Венера. Именно та звезда, которая последняя гаснет на небе. Семейная легенда гласит, что у татарского хана было два брата - Ахмат и Хамат, от одного из них пошел наш род. А в музее я выяснила, что Анна Ахматова - моя родственница. И мне это очень приятно.

- Чулпан, давайте все же расставим точки над "и", и опровергнем или подтвердим те слухи, которые о вас ходят.

Хорошо, тогда с самого начала. Я родилась в Казане, в семье, не имеющей никакого отношения к актерскому искусству. Училась в математической школе, потом в Финансовом институте, потом в Казанском Театральном училище. В какой то момент я все бросила и поехала учиться в Москву... и поступила во ВГИТИС...

- И сразу же вышла замуж...

Моего мужа зовут Ваня Волков. Мы учились на одном курсе. Вместе с друзьями часто приезжали к нему в гости в Питер. Здесь то все и началось: экскурсии по городу, белые ночи... романтика. И я так рада, что это настоящая любовь! Иван работает в труппе Вячеслава Полунина, у которого база - в Лондоне. Они гастролируют по всему миру, кроме России. А когда Ваня приезжает в Москву, уезжаю на съемки я... Ситуация катастрофическая... Но мы так скучаем друг по другу, так жаждем друг друга, что острота и новизна в отношения остаются... И мне жаль тех людей, кто говорит про корысть и выгоду с моей стороны. Если кто- то считает, что я не имею права сниматься в кино или находиться в театре, то опровергать это я принципиально не хочу. У меня есть радостная возможность заниматься тем, чем я люблю, я не могу жить вне этой профессии.

- А оказывали посильную помощь родители мужа, ведь имя Ольги Волковой весомо в театральных кругах?

Единственное, что я получила благодаря родителям Ивана- это замечательную семью. Мама моего мужа - замечательная питерская актриса Ольга Волкова. Она называет меня своей дочкой и говорит, что мы с ней очень похожи. Все плохие качества у нас одни и те же: мы постоянно теряем какие - то вещи, в доме - беспредел.... Но и не огорчаемся по этому поводу.

- Есть ли у вас идея сделать какой-либо семейный проект на сцене?

Ваша первая роль в кино, в картине Вадима Абдарашитова "Время танцора" - это счастливое стечение обстоятельств или..

Пробы шли полгода. И я проходила по общему конкурсу, среди других студентов претендующих на эту роль. Конечно, в чем-то имел место случай, хотя бы в том, что режиссер меня просто увидел. Я ему очень хотела понравиться, так как понимала, что такой сценарий может много изменить в моей судьбе. Ведь в театре мне в лучшем случае предлагали роль эдакой маленькой девочки. И то, что режиссер подарил мне роль героини, я ему бесконечно благодарна.

А потом была роль в "Стране глухих", которая действительно принесла вам известность. Да, кстати, умеете ли вы сейчас общаться на языке глухих?

Сейчас уже нет. Когда мы готовились к съемкам, я могла медленно объясняться, но, к сожалению, я не успевала понять ответ. В этом языке очень важна актерская передача, потому что у каждого жеста много значений. Как объяснял наш педагог, пока ты на представишь картинку, тебя не поймут. Ты должен видеть то, о чем говоришь - а это актерское мастерство.

- Пришлось перекрашивать волосы в белый цвет или это был парик?

Я забыла натуральный цвет моих волос. После "Страны глухих" я сразу же стала брюнеткой, потому что я должна была играть таджичку в картине Бахтияра Худназарова "Лунный папа", и сейчас в театре "Современник" я играю Патрицию Хольман в спектакле "Три товарища" по Ремарку, поэтому у меня рыжеватые волосы... И как я на самом деле выгляжу, я не помню...

В картине "Страна глухих" - человек, которого вы по фильму любите, не достоин вас. А какие в жизни нравятся мужчины?

Талантливые, умные, с чувством юмора и... смелые, способные на риск. Причем эффектная внешность абсолютно не важна. Например, когда я в первый раз увидела Дени Лавана, я испугалась... Как же я буду с ним играть любовь? У него удивительная внешность... Но через два дня привыкла.

- Не было ли у вас внутреннего трепета перед Дени Лаваном?

До знакомства. Он не изображает из себя звезду, а просто живет. Он интересуется своей партнершей, в данном случае мной... Одним словом на съемках преграды не существовало.

- Почему ваша героиня в фильме таскает за собой аквариум с рыбкой?

У нее папа капитан и единственная подружка - рыбка. И вообще, все, что связано с водой - входит в ее генетику. Я на самом деле ее очень хорошо понимаю. У нас в Казани была очень маленькая квартира и большая семья, и у меня не было возможности даже кошку завести, поэтому разводили рыбок. Я их кормила, следили за родами, хоронили под музыку в горшке, где росли фиалки. Пропускала все уроки, когда что- то случалось с моими рыбками.

И вам в этом фильме приходиться в какой-то мере становиться рыбой. Ведь съемки ведутся в полуразрушенном бассейне - кругом слякоть, вода, дождь...

Режиссер меня сильно мучил. У меня 4 раза была сильнейшая простуда. Начались заморозки, а все съемки в воде - не спасал никакой аспирин. У меня поднималась температура, был страшный кашель. Спасало то, что фильм - практически без слов. Самой тяжелой в прямом смысле слова была сцена, где я разбиваю огромным молотком настоящую кирпичную стену. Я била, била, била, и наконец пробила брешь, через которую вылезла на свободу. Но никто меня не предупредил, что я окажусь на достаточно большой высоте. И я упала на битые кирпичи, повредила колени и больше половины фильма хромала и бегала с чрезвычайной медлительностью, потому что боль была неимоверная. Так что в "Тувалу" были съемки на преодоление.

- И наверное еще один тяжелый психологический момент - пришлось сниматься обнаженной...

Впервые я снималась обнаженной в своей первой картине. В мой день рождения, когда мне исполнилось 19 лет, как раз объявили съемку, где я должна быть голой. Актер Андрей Егоров снимал с меня бурку, я несколько минут шла нагишом... С немецким режиссером Файтом Хелмером мы долго ругались по этому поводу - я говорила, что не хочу сниматься голой. Но он меня убедил, что это принципиально, потому что для героя, которого играет Дени Лаван - это первой физическое желание женщины. Я согласилась, хотя естественно сильно мучалась.

- У вас остается комплекс перед собственным обнаженным телом?

Существует недоверие к собственной фигуре, потому что я маленькая, несуразная... Если бы я была длинноногой с хорошей фигурой, я бы раздевалась с удовольствием. Но кроме того, что я что-то чувствую, я из себя больше ничего не представляю. И во время показа "Тувалу" я закрывала глаза руками, потому что это было не пережить.

Когда есть свободное время чем вы предпочитаете заниматься - вести активную светскую жизнь или отключаться от бурного потока событий?

Сидеть дома, ходить по лесу, рядом с которым я живу, слушать музыку, читать книги, но только домой. Дома происходит аккумуляция энергии, которая потом необходима будет на сцене и в работе. А если ты находишься на какой-то тусовке, то она очень быстро расходуется, и себе ничего не остается, поэтому я предпочитаю проводить время в кругу семьи, либо в одиночестве.

Насколько вы суеверны? Есть ли определенные заветные талисманы, помогающие получить выгодный контракт, пройти удачно пробы, хорошо отыграть премьеру и т.д?

Для каждый роли собственная тяжеленная сумка или рюкзак. Туда я складываю все до последней мелочи: бижутерию, грим, косметику. Для каждой роли необходим особый настрой, поэтому, когда я гримируюсь - ставлю различные диски, соответственно кладу в сумку плеер, колонки и диски. В этой сумке можно найти массу исписанных тетрадок, имеющих отношение к этой роли, потому что я постоянно записываю, что приходит в голову. И если одна из деталей отсутствует, то мне становиться не по себе. Я не могу играть роль и одной и той же бижутерии, и у меня очень много денег уходит на всякие мелочи. Например для "Трех товарищей" я покупала в Берлине настоящий портсигар 20 годов, шляпу, носовой платок. Его никто не видит, но от него исходит аура тогда времени.