Федор Никифорович Плевако появился на свет 25 апреля 1842 в городе Троицке. Его отец, Василий Иванович Плевак, являлся членом Троицкой таможни, надворным советником из украинских дворян. У него было четверо детей, двое из которых умерли младенцами. С матерью Федора, крепостной киргизкой Екатериной Степановой, Василий Иванович в церковном (то есть официальном) браке не состоял, а потому будущий «гений слова» и его старший брат Дормидонт были незаконнорожденными детьми. Согласно традиции, свою первую фамилию, а также отчество Федор принял согласно имени крестного отца - Никифора.

С 1848 по 1851 годы Федор проходил обучение в троицкой приходской, а затем уездной школе, а летом 1851 в связи с выходом отца в отставку их семья перебралась в Москву. Осенью этого же года девятилетний парнишка был определен в коммерческое училище, расположенное на Остоженке и считавшееся в то время образцовым. Заведение нередко удостаивали своим посещением даже особы царской фамилии, любившие проверять знания учащихся. Федор и его брат Дормидонт занимались старательно и были круглыми отличниками, а имена их уже к концу первого года учебы занесли на «золотую доску». Когда в начале второго года обучения мальчиков, училище посетил племянник императора Николая принц Петр Ольденбургский, ему поведали об уникальных способностях Федора выполнять в уме с четырехзначными цифрами разные арифметические операции. Принц сам испытал мальчика и, убедившись в его умениях, подарил коробку конфет. А в самом конце 1852 года Василию Ивановичу объявили, что сыновья его исключены из училища, как незаконнорожденные. Испытанное унижение Федор Никифорович хорошо запомнил на всю жизнь, и много лет спустя писал в автобиографии: «Нас назвали недостойными того самого училища, которое хвалило нас за успехи и выставляло напоказ наши исключительные способности в математике. Боже, прости их! Эти узколобые и впрямь не знали, что творили, свершая жертвоприношение человеческое».

Лишь осенью 1853, благодаря долгим хлопотам отца, его сыновья были приняты в третий класс Первой Московской гимназии, расположенной на Пречистенке. Окончил гимназию Федор весной 1859 и в качестве вольнослушателя поступил на юрфак столичного университета, сменив свою фамилию Никифоров на фамилию отца Плевак. За годы, проведенные в университете, Федор похоронил своего батюшку и старшего брата, а на иждивении его остались больная сестра и мать. К счастью, учеба давалась талантливому юноше легко, будучи студентом, он подрабатывал репетитором и переводчиком, побывал в Германии, прослушав курс лекций в знаменитом Гейдельбергском университете, а также перевел на русский язык труды известного юриста Георга Пухты. Университет Федор Никифорович окончил в 1864, имея на руках диплом кандидата прав, и снова изменил свою фамилию, прибавив к ней в конце букву «о», причем с ударением на ней.

С призванием адвоката молодой человек определился не сразу - несколько лет Федор Никифорович, ожидая подходящей вакансии, работал стажером в Московском окружном суде. А после того как весной 1866 в связи с начавшейся Судебной реформой Александра II в России начала создаваться присяжная адвокатура, Плевако записался помощником к присяжному поверенному, одному из первых московских адвокатов Михаилу Ивановичу Доброхотову. Именно в звании помощника Федор Никифорович впервые проявил себя как искусный адвокат и в сентябре 1870 был принят в число присяжных поверенных округа. Одним из первых уголовных процессов с его участием стала защита некоего Алексея Маруева, обвиненного в двух подлогах. Несмотря на то, что Плевако проиграл это дело, а его подзащитный был отправлен в Сибирь, речь молодого человека хорошо продемонстрировала его недюжинные таланты. О свидетелях по делу Плевако говорил: «Первый приписывает второму то, что второй приписывает, в свою очередь, первому… Так уничтожают они себя взаимно в самых важных вопросах! И какая к ним вера может быть?!». Второе дело принесло Федору Никифоровичу первый гонорар в двести рублей, а знаменитым он проснулся после казавшегося проигрышным дела Кострубо-Карицкого, обвинявшегося в попытке отравления своей любовницы. Даму защищали два лучших российских адвоката того времени - Спасович и Урусов, однако присяжные оправдали клиента Плевако.

С этого момента началось блестящее восхождение Федора Никифоровича на вершину адвокатской славы. Резким нападкам своих оппонентов на судебных процессах он противопоставлял спокойный тон, обоснованные возражения и подробный анализ улик. Все присутствовавшие на его выступлениях единодушно отмечали, что Плевако был оратором от Бога. Услышать его речь в суде люди приезжали из других городов. В газетах писали, что когда Фёдор Никифорович заканчивал выступление, зал рыдал, а судьи уже не понимали, кого им судить. Многие речи Федора Никифоровича стали анекдотами и притчами, разошлись на цитаты (например, любимая фраза Плевако, которой он, как правило, начинал свою речь: «Господа, а могло ведь быть и хуже»), были занесены в учебные пособия для студентов юридических ВУЗов и, бесспорно, являются достоянием литературного наследия страны. Любопытно, что в отличие от других светил присяжной адвокатуры того времени - Урусова, Андреевского, Карабчевского - Федор Никифорович беден был внешними данными. Анатолий Кони описывал его так: «Угловатое, скуластое калмыцкое лицо. Широко расставленные глаза, непослушные пряди длинных темных волос. Облик его мог бы назваться безобразным, если бы не внутренняя красота, просвечивавшая то в доброй улыбке, то в одушевленном выражении, то в блеске и огне говорящих глаз. Движения его были неровными и подчас неловкими, адвокатский фрак сидел на нем нескладно, а пришептывающий голос исходил, казалось, наперекор его призванию оратора. Однако в голосе этом звучали ноты такой страсти и силы, что он захватывал слушателей и покорял их себе». Писатель Викентий Вересаев вспоминал: «Главная сила его была заключена в интонациях, в необоримой, прямо волшебной заразительности чувств, которыми он умел зажечь слушателей. Поэтому его речи на бумаге и близко не передают их поразительной силы». По авторитетному мнению Кони Федор Никифорович безупречно владел трояким призванием стороны защиты: «умилостивить, убедить, растрогать». Интересно также и то, что тексты своих выступлений Плевако заранее никогда не писал, однако по просьбе близких друзей или газетных репортеров уже после суда, если не ленился, записывал свою проговоренную речь. К слову, Плевако первым в Москве начал использовать пишущую машинку фирмы «Ремингтон».

Сила Плевако как оратора заключалась не только в эмоциональности, находчивости и психологизме, но и в красочности слова. Федор Никифорович был мастером на антитезы (например, его фраза о еврее и русском: «Наша мечта - поесть пять раз в день и не затяжелеть, а его - один раз в пять дней и не отощать»), на картинные сравнения (цензура, по словам Плевако: «Это щипцы, снимающие со свечи нагар, не гася ее света и огня»), на эффектные обращения (к присяжным: «Раскройте объятья - я отдаю его (клиента) вам!», к убитому: «Товарищ, мирно спящий в гробе!»). Помимо этого Федор Никифорович был непревзойденным специалистом каскадов громких фраз, красивых образов и остроумных выходок, приходивших неожиданно ему в голову и спасавших его клиентов. О том насколько непредсказуемы были находки Плевако хорошо видно из пары его выступлений, которые стали легендами - в ходе защиты проворовавшегося священника, отрешенного за это от сана, и старушки, похитившей жестяной чайник. В первом случае вина священника в краже церковных денег была твердо доказана. Подсудимый сам признался в ней. Против него были все свидетели, а прокурор выдал убийственную речь. Плевако же, промолчав все судебное следствие и не задав ни одного вопроса свидетелям, заключил со своим приятелем пари о том, что его защитительная речь будет длиться ровно одну минуту, после чего священника оправдают. Когда наступило его время, Федор Никифорович, поднявшись и обратясь к присяжным, произнес характерным задушевным голосом: «Господа присяжные заседатели, подзащитный мой больше двадцати лет отпускал вам ваши грехи. Отпустите их и вы ему разок, люди русские». Священник был оправдан. В деле же о старушке и чайнике, прокурор, заранее желая снизить эффект от защитительной речи адвоката, сам произнес все возможное в пользу старушки (бедная, жалко бабушку, кража пустяковая), однако в конце подчеркнул, что собственность священна и неприкосновенна, «поскольку ею держится благоустройство России». Выступавший после него Федор Никифорович заметил: «Много испытаний и бед пришлось претерпеть нашей стране за ее тысячелетнее существование. И татары ее терзали, и половцы, и поляки, и печенеги. Двунадесять языков на нее обрушились и захватили Москву. Все преодолела, все вытерпела Россия, только росла и крепла от испытаний. Но ныне..., ныне старушка похитила жестяной чайник ценой в тридцать копеек. Этого страна, конечно, не сможет выдержать и погибнет от этого». Нет смысла говорить, что старушку также оправдали.

За каждой из побед Плевако в суде стояла не одна только природная одаренность, но и тщательная подготовка, всесторонний разбор доказательств обвинения, глубокое исследование обстоятельств дела, а также показаний свидетелей и подсудимых. Нередко уголовные процессы с участием Федора Никифоровича обретали общероссийский резонанс. Одним из них явился «Митрофаньевский процесс» - суд над игуменьей Серпуховского монастыря, вызвавший интерес даже за границей. Митрофания - она же в миру баронесса Прасковья Розен - была дочерью героя Отечественной войны, генерал-адъютанта Григория Розена. Будучи фрейлиной царского двора в 1854 она постриглась в монахини и владычествовала в Серпуховском монастыре с 1861 года. За последующий десять лет игуменья, опираясь на близость ко двору и свои связи, наворовала посредством подлогов и мошенничества свыше семисот тысяч рублей. Следствие по этому делу начал в Петербурге Анатолий Кони, бывший в то время прокурором Петербургского окружного суда, а судил ее в октябре 1874 Московский окружной суд. Плевако блеснул в непривычной для себя роли поверенного потерпевших, став на процессе главным обвинителем, как игуменьи, так и ее подручных. Опровергнув аргументы защиты, подтвердив выводы следствия, он произнес: «Путник, шагающий мимо высоких оград владычного монастыря, крестится и полагает, что шествует мимо Божьего дома, а ведь в доме этом звон утренний подымал настоятельницу не на молитвы, а на дела темные! Вместо молящегося люда аферисты там, вместо подвигов добра - подготовка к ложным показаниям, вместо храма - биржа, вместо молитвы - упражнения по составлению векселей, вот что таилось за стенами… Выше, выше сооружайте ограды, вверенной вам общине, дабы миру не было зримо дел, творимых под покровом обители и рясы!» Игуменья Митрофания была признана виновной в мошенничестве и отправилась в ссылку в Сибирь.

Пожалуй, самый большой общественный резонанс из всех процессов с участием Федора Никифоровича вызвало дело Саввы Мамонтова в июле 1900. Савва Иванович был промышленным магнатом, главным акционером железнодорожной компаний, одним из самых известных в России меценатов. Его имение «Абрамцево» в 1870-1890-ых годах являлось важным центром художественной жизни. Здесь работали и встречались Илья Репин, Василий Поленов, Василий Суриков, Валентин Серов, Виктор Васнецов, Константин Станиславский. В 1885 Мамонтов на свои средства основал в Москве русскую оперу, где блистали Надежда Забела-Врубель, Владимир Лосский, Федор Шаляпин. Осенью 1899 российская общественность оказалась шокирована об аресте Мамонтова, его брата и двух сыновей по обвинению в хищении и присвоении шести миллионов рублей из денежных средств, выделенных на строительство Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги.

Процесс по этому делу вел председатель столичного окружного суда, авторитетный юрист Давыдов. Обвинителем выступил известный государственный деятель Павел Курлов, будущий глава Отдельного корпуса жандармов. Защищать Савву Мамонтова был приглашен Плевако, а его родных защищали еще три корифея русской адвокатуры: Карабчевский, Шубинский и Маклаков. Центральным событием процесса явилась защитительная речь Федора Никифоровича. Наметанным взглядом он быстро установил слабые места обвинения и рассказал присяжным, сколь патриотичен и грандиозен был замысел его подзащитного построить железную дорогу до Вятки с целью «оживить Север», и как вследствие неудачного выбора исполнителей щедро финансированная операция обернулась убытками, а сам Мамонтов при этом разорился. Плевако говорил: «Рассудите, что тут было? Преступление или ошибка расчета? Намерение причинить вред Ярославской дороге или желание спасти ее интересы? Горе побежденным! Однако пусть эту мерзкую фразу повторяют язычники. А мы скажем: «Пощады несчастным!». Решением суда факт растраты признавался, однако все подсудимые оказались оправданы.
Сам Федор Никифорович разъяснял секреты своих успехов в качестве защитника довольно просто. Первым из них он называл чувство ответственности перед своим клиентом. Плевако говорил: «Между положением защитника и прокурора громадная разница. За спиной прокурора стоит холодный, молчаливый и незыблемый закон, а за защитником - живые люди. Полагаясь на нас, они залазят на плечи и страшно оступиться с такой ношей!». Вторым секретом Федора Никифоровича было потрясающее умение оказывать влияние на присяжных заседателей. Он так объяснял это Сурикову: «Василий Иванович, ведь ты, когда пишешь портреты, стараешься заглянуть в душу, позирующего тебе человека. Вот и я пытаюсь проникнуть взором в душу каждого присяжного и произношу свою речь так, чтоб она долетела до их сознания».

Был ли адвокат всегда уверен в безвинности подзащитных? Разумеется, нет. В 1890 году, произнося защитительную речь по делу Александры Максименко, которую обвиняли в отравлении своего мужа, Плевако сказал прямо: «Если спросить меня, убежден ли я в неповинности ее, я не скажу «да». Обманывать не хочу. Но я не убежден и в виновности ее. А когда необходимо выбирать между смертью и жизнью, то сомнения все должны разрешаться в пользу жизни». Впрочем, дел заведомо неправых Федор Никифорович старался избегать. Например, он отказался защищать в суде знаменитую аферистку Софью Блювштейн, более известную как «Сонька - золотая ручка».

Плевако стал единственным корифеем отечественной адвокатуры, ни разу не выступавшим защитником на строго политических процессах, где судились социал-демократы, народовольцы, народники, кадеты, эсеры. Во многом это было связано с тем, что еще в 1872 году карьера и, возможно, жизнь адвоката едва не оборвалась вследствие его якобы политической неблагонадежности. Дело началось с того, что в декабре 1872 генерал-лейтенант Слезкин - глава Московского губернского жандармского управления - доложил управляющему третьим отделением, что в городе обнаружено некое «тайное юридическое общество», образованное с целью «познакомить студентов с революционными идеями», а также «иметь постоянные связи с зарубежными деятелями и изыскивать способы к распространению запрещенных книг». По полученным агентурным данным в общество входили студенты юридического факультета, кандидаты прав, а кроме того присяжные поверенные вместе со своими помощниками. Шеф московской жандармерии докладывал: «Означенное общество в настоящее время имеет до 150 действительных членов… В числе первых идет присяжный поверенный Федор Плевако, заменивший князя Урусова (высланного из Москвы в латышский городок Венден и содержащегося там под надзором полиции)». Спустя семь месяцев в июле 1873 тот же Слезкин писал начальству о том, что «за всеми лицами производится строжайшее наблюдение, и применяются все возможные меры к изысканию данных, служащих ручательством о действиях данного юридического общества». В конце концов, данных, «могущих служить ручательством», найти не вышло, и дело о «тайном обществе» было закрыто. Однако с этого самого времени и вплоть до 1905 года Плевако подчеркнуто избегал политики.

Лишь несколько раз Федор Никифорович согласился выступить на процессах по делам о «беспорядках», имеющих политический оттенок. Одним из первых таких разбирательств стало наделавшее много шума «Люторичское дело», в котором Плевако вступился за бунтовщиков-крестьян. Весной 1879 крестьяне деревеньки Люторичи, расположенной в Тульской губернии, подняли бунт против своего помещика. Войска подавили мятеж, а его «подстрекатели» в количестве тридцати четырех человек предстали перед судом с обвинением «сопротивление властям». Московская судебная палата рассмотрела дело в конце 1880, а Плевако на себя взял не только защиту обвиняемых, но и все расходы по их содержанию во время процесса, длившегося, к слову, три недели. Его защитительная речь фактически явилась обвинением господствовавшего в стране режима. Назвав положение крестьян после реформ 1861 года «полуголодной свободой», Федор Никифорович фактами и цифрами доказал, что в Люторичах жить стало в несколько раз тяжелее дореформенного рабства. Громадные поборы с крестьян до такой степени возмутили его, что он заявил помещику и его управляющему: «Мне стыдно за время, в котором подобные люди живут и действуют!». Касательно обвинений его подзащитных Плевако произнес: «Действительно, они и зачинщики, они и подстрекатели, они и причина всех причин. Бесправие, безысходная бедность, беззастенчивая эксплуатация, которая довела до разорения всех и вся - вот они, подстрекатели». После речи адвоката, по свидетельствам очевидцев, в зале суда «раздавались рукоплескания потрясенных и взволнованных слушателей». Тридцать из тридцати четырех подсудимых суд был вынужден оправдать, а Анатолий Кони говорил, что выступление Плевако стало «по настроениям и условиям тех лет гражданским подвигом».

Столь же громко и смело выступил Федор Никифорович на процессе по делу участников стачки работников Никольской мануфактуры, принадлежащей фабрикантам Морозовым и расположенной у села Орехово (в настоящее время город Орехово-Зуево). Эта забастовка, прошедшая в январе 1885, стала самой крупной и самой организованной в России к тому времени - участие в ней приняли свыше восьми тысяч человек. Стачка лишь отчасти носила политический характер - возглавляли ее рабочие-революционеры Моисеенко и Волков, а среди прочих требований предъявленных губернатору бастующими была «полная смена договоров найма согласно изданному государственному закону». Защиту главных обвиняемых - Волкова и Моисеенко - взял на себя Плевако. Как и в Люторичском деле, Федор Никифорович оправдывал подсудимых, рассматривая их поступки как вынужденный протест против произвола со стороны хозяев мануфактуры. Он подчеркивал: «Вопреки условиям договора и общему закону фабричная администрация не отапливает заведение, и рабочие находятся у станков при десяти-пятнадцати градусах холода. Вправе они отказаться от работы и уйти при наличии беззаконных деяний хозяина, или вынуждены замерзнуть геройскою смертью? Рассчитывает их хозяин также по произволу, а не по установленному договором условию. Должны рабочие терпеть и молчать или могут отказаться от работы в таком случае? Полагаю, закон должен охранять интересы хозяев против беззакония работников, а не брать хозяев под свою защиту во всяческом их произволе». Обрисовав положение трудящихся Никольской мануфактуры, Плевако, согласно воспоминаниям очевидцев, произнес следующие слова: «Если, читая книжку о чернокожих рабах, мы возмущаемся, то сейчас перед нами белые рабы». Суд был убежден доводами защиты. Признанные вожаки стачки Волков и Моисеенко получили лишь три месяца ареста.

Нередко в судебных речах Плевако затрагивал злободневные социальные вопросы. В конце 1897, когда столичная судебная палата разбирала дело работников фабрики Коншина в городе Серпухове, взбунтовавшихся против безжалостных условий труда и разгромивших квартиры фабричного начальства, Плевако поставил и разъяснил юридически и политически крайне важный вопрос о соотношении коллективной и личной ответственности за какое-либо правонарушение. Он говорил: «Совершено беззаконное и нетерпимое деяние, и преступником являлась толпа. Но судят не толпу, а несколько десятков замеченных в ней лиц: толпа ушла… Толпа - это здание, в котором люди - кирпичи. Из одних кирпичей строится и тюрьма - жилище отверженных, и храм Богу. Находиться в толпе еще не означает носить ее инстинкты. В толпе богомольцев скрываются и карманники. Толпа заражает. Лица, входящие в нее, заражаются. Бить их - все равно, что уничтожать эпидемию, бичуя заболевших».

Любопытно, что в отличие от коллег, старающихся превратить судебный процесс в урок политграмоты или школу политического воспитания, Федор Никифорович всегда старался обходить политические аспекты стороной, и в его защите, как правило, звучали общечеловеческие нотки. Обращаясь к привилегированным классам, Плевако взывал к их чувству человеколюбия, убеждая протянуть малоимущим руку помощи. Мировоззрение Федора Никифоровича можно было охарактеризовать как гуманистичекое, он неоднократно подчеркивал, что «жизнь одного единственного человека дороже любых реформ». И добавлял при этом: «Пред судом равны все, будь ты хоть генералиссимусом!». Любопытно, что при этом Плевако находил естественным и необходимым для правосудия чувство милосердия: «Слово закона походит на угрозы матери своим детям. Покуда вины нет, обещает она непокорному сыну жестокую кару, однако едва наступает необходимость наказания, материнская любовь ищет повод смягчить меру казни».

Почти сорок лет Федор Никифорович отдал правозащитной деятельности. И правовая элита, и специалисты, и обыватели ценили Плевако выше всех прочих адвокатов, называя «великим оратором», «гением слова», «митрополитом адвокатуры». Сама фамилия его превратилась в нарицательную, означающую адвоката экстра-класса. Без всякой иронии в те годы писали и говорили: «Найди себе другого «Плеваку». В знак признания заслуг Федор Никифорович был удостоен потомственного дворянства, титула действительного статского советника (четвертый класс, по табели о рангах соответствующий званию генерал-майора) и аудиенции у императора. Жил Фёдор Никифорович в двухэтажном особняке на Новинском бульваре, и этот адрес знала вся страна. В его личности удивительным образом сочетались размашистость и цельность, разгульное барство (например, когда Плевако организовывал гомерические пирушки на зафрахтованных им пароходах) и житейская простота. Несмотря на то, что гонорары и слава укрепили его материальное положение, деньги никогда не имели над адвокатом власти. Современник писал: «Федор Никифорович не скрывал своей состоятельности и не стыдился богатства. Он считал, что главное поступать по-божески и не отказывать в помощи тем, кто по-настоящему в ней нуждается». Много дел Плевако вел не только бесплатно, но и помогая материально своим малоимущим обвиняемым. Кроме того Плевако смолоду и до самой смерти был непременным членом всевозможных благотворительных учреждений, например «Общества призрения, обучения и воспитания слепых детей» или «Комитета по устройству студенческих общежитий». Тем не менее, добрый к беднякам, он буквально выбивал из купцов огромные гонорары, при этом требуя авансы. Когда же его спрашивали, что это такое «аванс», Плевако отвечал: «Задаток знаешь? Так вот аванс - тот же задаток, однако больше в три раза».

Интересной чертой характера Плевако являлась его снисходительность к своим злопыхателям и завистникам. На застолье по случаю двадцатипятилетия его адвокатской карьеры Федор Никифорович приветливо чокался, как с друзьями, так и с приглашенными известными недругами. На удивление супруги Федор Никифорович со своим обычным добродушием заметил: «Что ж мне судить их, что ли?». Вызывают уважение культурные запросы адвоката - у него была собрана огромная по тем временам библиотека. Презирая беллетристику, Федор Никифорович увлекался литературой по праву, истории и философии. Среди его любимых авторов были Кант, Гегель, Ницше, Куно Фишер и Георг Еллинек. Современник писал: «У Плевако было какое-то заботливое и нежное отношение к книгам - и своим, и чужим. Он сравнивал их с детьми. Его возмущал вид порванной, загрязненной или растрепанной книги. Он говорил, что наряду с существующим «Обществом защиты детей от жестокого обращения», необходимо организовать «Общество защиты книг от жестокого обращения». Несмотря на то, что Плевако весьма дорожил своими фолиантами, он свободно давал их почитать своим друзьям и просто знакомым. Этим он разительно отличался от «книжного скупца» философа Розанова, говорившего: «Книга - это не девка, незачем ей ходить по рукам».

Знаменитый оратор был не просто начитан, с юных лет он отличался необыкновенной памятью, наблюдательностью и чувством юмора, что находило выражение в каскадах каламбуров, острот, пародий и эпиграмм, сочиняемых им как в прозе, так и в стихах. Долгое время фельетоны Федора Никифоровича печатались в газете «Московский листок» писателя Николая Пастухова, а в 1885 Плевако организовал в Москве издание своей собственной газеты под названием «Жизнь», однако это предприятие «успеха не имело и прекратилось на десятом месяце». Широк был круг личных связей адвоката. Он был хорошо знаком с Тургеневым и Щедриным, Врубелем, и Станиславским, Ермоловой и Шаляпиным, а также многими другими признанными художниками, литераторами и артистами. По воспоминаниям Павла Россиева, нередко к Плевако направлял мужиков Лев Толстой со словами: «Федор, обели несчастных». Адвокат обожал все виды зрелищ от элитных спектаклей и до народных гуляний, однако наибольшее удовольствие доставляло ему посещение двух столичных «храмов искусств» - русской оперы Мамонтова и Художественного театра Немировича-Данченко и Станиславского. Также Плевако любил путешествовать и объездил всю Россию от Урала до Варшавы, выступая на судебных процессах в маленьких и больших городах страны.
Первая супруга Плевако работала народной учительницей, и брак с ней оказался весьма неудачен. Вскоре после рождения сына в 1877 они расстались. А в 1879 за юридической помощью к Плевако обратилась некая Мария Демидова, супруга известного льяного промышленника. Через несколько месяцев после знакомства с адвокатом она, забрав пятерых детей, переехала к Федору Никифоровичу на Новинский бульвар. Все ее ребятишки стали для Плевако родными, впоследствии у них родилось еще трое - дочь Варвара и два сына. Бракоразводный процесс Марии Демидовой против Василия Демидова растянулся на целых двадцать лет, поскольку фабрикант наотрез отказывался отпустить бывшую супругу. С Марией Андреевной же Федор Никифорович прожил в ладу и согласии всю оставшуюся жизнь. Примечательно, что сын Плевако от первого брака и один из сыновей от второго впоследствии стали известными адвокатами и работали в Москве. Еще более примечательно то, что их обоих звали Сергеями.

Необходимо отметить еще одну черту Федора Никифоровича - всю жизнь адвокат был глубоко верующим человеком и под веру свою даже подводил научное обоснование. Плевако регулярно посещал церковь, соблюдал религиозные обряды, любил крестить детей всех рангов и сословий, служил церковным старостой в Успенском соборе, а также пытался примирить «богохульную» позицию Льва Толстого с положениями официальной церкви. А в 1904 Федор Никифорович даже встречался с папой римским и имел с ним долгий разговор о единстве Бога и о том, что православные и католики обязаны жить в добром согласии.

В конце своей жизни, а именно в 1905 году, Федор Никифорович обратился к теме политики. Царский манифест 17 октября внушил ему иллюзию приближения гражданских свобод в России, и он с юношеским задором устремился во власть. Первым делом Плевако попросил известного политического деятеля и адвоката Василия Маклакова внести его в списки членов Конституционно-демократической партии. Однако тот отказался, резонно заметив, что «партийная дисциплина и Плевако понятия несовместимые». Тогда Федор Никифорович вступил в ряды октябристов. Впоследствии он был избран в третью Государственную Думу, в которой с наивностью политика-дилетанта призывал коллег заменить «слова о свободе словами свободных рабочих» (эта выступление в Думе, состоявшееся в ноябре 1907, стало его первым и последним). Известно также, что Плевако продумывал проект трансформации царского титула, дабы подчеркнуть, что Николай отныне не абсолютный русский царь, а ограниченный монарх. Однако заявлять об этом с думской трибуны он не рискнул.

Плевако скончался в Москве 5 января 1909 от инфаркта на шестьдесят седьмом году жизни. На смерть выдающегося оратора откликнулась вся Россия, однако особенно скорбили москвичи, многие из которых считали, что в столице России есть пять главных достопримечательностей: Третьяковская галерея, Собор Василия Блаженного, «Царь-пушка», «Царь-колокол» и Федор Плевако. Газета «Раннее утро» выразилась предельно кратко и точно: «Россия потеряла своего Цицерона». Похоронен Федор Никифорович был при колоссальном стечении народа всех состояний и слоев на кладбище Скорбященского монастыря. Однако в тридцатые годы прошлого века останки Плевако перезахоронили на Ваганьковском кладбище.

По материалам книги Н.А. Троицкого «Корифеи российской адвокатуры» и сайта pravo.ru.

За всю историю отечественной адвокатуры не было в ней человека более популярного, чем Плевако", - пишет саратовский историк Н. А. Троицкий. Специалисты в области права и обыватели ценили его выше всех адвокатов как "великого оратора", "гения слова", "старшего богатыря" и даже "митрополита адвокатуры". Сама фамилия его стала нарицательной, синонимом адвоката экстра-класса. "Найду другого "Плеваку", - говорили и писали без всякой иронии. Письма же к нему так и адресовали: "Москва. Новинский бульвар, собственный дом. Главному защитнику Плеваке". Или просто: "Москва. Федору Никифоровичу".

До сих пор его жизнь, деятельность и творческое наследие должным образом не изучены. Это касается, прежде всего, первых лет жизни Ф. Н. Плевако, которые прошли на Южном Урале. Федор Никифорович родился 13 апреля 1842 г. в г. Троицке - уездном центре Оренбургской губернии. Правда, челябинский краевед Е. Дорошенко в статье "Говорит Федор Плевако" (Урал. следопыт. 1984. № 2. С. 29) называл другое число - 11 апреля. Можно было бы допустить, что младенец Федор родился именно в этот день, а 13 апреля 1842 г. был крещен, но смущают другие неточности, допущенные в данной публикации. Например, Дорошенко пишет, что Плевако вступил в адвокатуру в 1864 г., что он по национальности мордвин, что в Троицке прошли не только его детские, но и юношеские годы и т. п.

Несомненно одно: из-под Троицка родом была мать будущего корифея отечественной юриспруденции. Разногласий относительно ее происхождения гораздо больше, чем касающихся даты рождения сына Федора. Известный популяризатор истории В. Пикуль писал в своей новелле "Не от крапивного семени": "Его отец, польский революционер, был сослан в Сибирь, там он встретил калмычку, которая и родила ему сына" (Пикуль, В. С. Миниатюры. СПб, 1992. С. 171).

В публикациях троицкой журналистки Н. А. Аблиной приводятся воспоминания правнучки Ф. Н. Плевако Марины Сергеевны Мартыновой-Савченко о рассказах старшей дочери адвоката Варвары: "Мать Федора Никифоровича, калмычку, нашли в степи под Троицком, когда она была еще ребенком".

Причиной появления такой версии послужил, скорее всего, облик Плевако, имевшего скуластое, угловатое лицо "калмыцкого типа" с широко расставленными глазами. В европейской части России из кочевых народов хорошо знали только калмыков. В XVIII в. они были экзотом, и многие русские помещики держали при себе вместо "арапчат" калмыцких детей. Действительно, по данным историка конца XIX в. В. Н. Витевского, калмыки еще в XVIII в. появлялись в Троицке, но... в качестве "живого товара".

Пленные калмыцкие семьи привозились казахами для продажи на ярмарке. Выкупленные и крещеные калмыки поселялись на Оренбургской линии. В 1826 г. в Оренбургском казачьем войске было 428 душ мужского пола калмыков, большей частью переведенных из Ставропольского калмыцкого войска. Массово же они появились в здешних краях гораздо позже времени рождения нашего героя, после того, как 24 мая1842 г. именным указом Николая I Ставропольское войско было упразднено, а более 3,5 тыс. калмыков в 1844 г. поселены на Новой линии и приняты на казачью службу.

Большая же часть биографов Плевако считает, что "его мать была из киргизского племени" (Сайфульмулюков, Р. Знаменитый адвокат // Вперед (Троицк). 1986. 24 мая). Московский историк В. И. Смолярчук в книге "Адвокат Плевако" (Челябинск, 1989) называет ее "крепостной киргизкой", вслед за ним это повторяют А. Н. Троицкий и местный автор Л. Темник. Они используют указанный этноним без кавычек, хотя известно, что так тогда называли казахов, которые кочевали по соседству с городом. Правда, другие исследователи, называя юную казашку крепостной, имели в виду, что в Троицке она жила вместе с дворней - крепостными слугами приютившей ее семьи. Сама же девочка явно была родом из богатой и знатной семьи.

Вот что вспоминала мать Ф. Н. Плевако на склоне лет: "Жили мы в степи, недалеко от Троицка, в войлочной кибитке. Жили очень богато, кибитка была в коврах, я спала, как и старшие, под меховыми одеялами и на меховых подстилках. На стенах висели сабли, ружья и богатые одежды, и на себе я помню наряды и монеты" (Смолярчук, В. И. - С. 12). Драма случилась, видимо, в начале 20-х гг. XIX в., когда рассказчице было 5-6 лет. Маленькая девочка потерялась, выпав из арбы во время ночного бегства, после нападения на ее родной аул "чужих всадников". Проведя две ночи в камышах, она добралась до реки. Оказывается, девочка вышла к г. Троицку. По другую сторону реки одна из женщин услышала детский плач, на руках перенесла девочку вброд на свой берег. Спасительница работала кухаркой в семье управляющего Троицкой таможней. Так мать Ф. Н. Плевако стала жить в людской.

При крещении девочку назвали Екатериной Степановой. Сегодня мы можем более точно определить лишь племенную принадлежность родителей Кати. "Племя кыпчак, - писал в XIX в. В. В. Радлов, - живет в северо-западной части степи у рек Тургай, Убаган, Тобол, Уй до города Троицка и Усть-Уйской крепости. Оно состоит из родов: торы айгыр, туюшка, кытабак, бултун (бултан), кюнделен, тана буга, узун, кек бурун, кара балык" (Из Сибири: страницы дневника. М., 1989. С.111). Соседний с Троицким район на территории Казахстана так и называется - Карабалыкский.

Об отце Федора Никифоровича в литературе немало противоречивых сведений. Звали его не Николаем и даже не Никифором, как утверждается во вступительной статье к книге Ф. Н. Плевако "Избранные речи" (Тула, 2000), а Василием Ивановичем. Фамилия его была Плевак.

Вопрос об этническом происхождении В. И. Плевака не менее запутан. Видимо, поэтому авторы многих публикаций обходят его стороной, ограничиваясь замечанием, что мать великого адвоката была киргизкой (калмычкой, башкиркой и т. д.), а отец - таможенником... Еще до революции появилась версия, что Василий Иванович "литвин". Сомнения некоторых авторов отражаются в их работах. В. И. Смолярчук в 1989 г. писал: "Его отец происходил то ли из Литвы, то ли из Киевской губернии, из обедневшего украинского дворянского рода...". В 2000 г. он приводит свидетельство уже самого Федора Никифоровича, что "по рассказам близких, отец его происходил из обедневшего литовского дворянства". Очень популярно мнение, что отец Плевако - поляк. По В. Пикулю, Плевак - "польский революционер, был сослан в Сибирь... Ссыльные поляки стали родителями маленького Феди".

В. Смолярчук возражает писателю: есть данные, опровергающие эту версию. Это и служебное положение - чин надворного советника, и должность члена таможни, и награждение орденом. Контраргументы, конечно, слабые: в истории России есть немало примеров, когда бывшие революционеры и мятежники назначались на значительные должности. Надо помнить, что в ХIХ в. в глазах русского провинциального начальства ссыльные шляхтичи были, прежде всего, дворянами, а потом уж бунтовщиками. На определенное размышление должно наводить и то, что В. И. Плевак был удостоен ордена Станислава 3-й степени. Этим чисто польским орденом, как правило, награждали российских подданных польского происхождения. Не стоит забывать, что на Московской Руси "литвинами" называли не только выходцев из земель Великого княжества Литовского и Речи Посполитой, но и из западнорусских земель.
О восточно-славянских корнях В. И. Плевака "говорит" и его фамилия, явно произведенная от прозвища с помощью суффиксов "-ак /-як", характерных для украинского (Вторак, Корчак, Лысак) и белорусского (Беляк, Пестрак) языков. (Унбегаун, Б. Русские фамилии. М., 1989. С. 220 - 221). Отчего бы Василию Ивановичу не быть белорусом, ведь в XIX в. только шло становление национального самосознания белорусов. После подавления Польского восстания (1830-1831) указом 1839 г. в западных губерниях была ликвидирована униатская церковь. С 1840 г. указом Николая I запрещалось официально употреблять термины "Белоруссия", "белорусы". Повсеместно вводился русский язык. Ограничение прав католиков вызвало переход части интеллигенции, мелкой шляхты и крестьянства в православие. Лишь в 50-60-х гг. XIX в. среди интеллигенции укрепляются представления о белорусах как о самостоятельном народе. (Народы России: энциклопедия. М., 1994. С. 110). Не отсюда ли размытость этнического самосознания потомка старого шляхетского рода? Не в белорусской ли фонетике, акценте отца кроются истоки своеобразного, "пришепетывающего голоса" великого оратора? Впрочем, ясный ответ могут дать только архивные документы.

Как бы то ни было, летом 1832 г., в возрасте 30 лет В. И. Плевак прибыл в приграничный Троицк для службы в местной таможне. Троицк, основанный в 1743 г. на старинном караванном пути из казахской степи, с середины XVIII в. являлся крупным центром меновой торговли с народами Средней (Центральной) Азии. Троицкая таможня, располагавшаяся напротив города, на правом берегу реки Уй, была открыта согласно правительственному указу 1749 г., в 1822 г. для нее и Менового двора были построены новые каменные здания.

В. Смолярчук сообщает, что Василий Иванович был назначен на должность экзекутора, в ведении которого состояла административно-хозяйственная часть, а уже через год - в августе 1833 г. надворный советник В. И. Плевак занимал должность члена Троицкой таможни. Смолярчук ссылается на документ Объединенного государственного архива Челябинской области (ф. И-28, оп. 1, д. 136, л.480). Смущают два обстоятельства: 1) в штатах Троицкой пограничной таможни за 1834 г. нет должности экзекутора, так что Плевак, видимо, всю жизнь проработал одним из двух казначеев (членов) таможни; 2) как свидетельствует официальный адрес-календарь, не только в 1833 г., но и спустя три года, Плевак все еще имел VIII чин - коллежского асессора, который соответствовал воинскому званию майора (штаб-офицера). Не совсем правы те, кто называл В. И. Плевака "мелким", "скромным" чиновником. Тем более ошибочно считать таковым надворного советника, чин которого позже получил Василий Иванович. Он занимал пост, по значимости следующий после должности директора таможни.

В доме последнего и познакомился Василий Плевак с Екатериной, которой шел уже 17 год. Брак их не был узаконен, и дети записывались как "рожденные от установившейся связи от троицкой мещанки Екатерины Степановой, девицы". Из четверых родившихся детей выжили двое: первый ребенок Дормидонт и родившийся через 4 года Федор, самый младший. Крестными родителями малыша стали простые люди - слуга Василия Ивановича, беглый крепостной Николай и кухарка Груша, спасшая Е. Степанову в детстве. Она перешла вслед за Екатериной в дом Плевака. Крестным отцом Дормидонта был тоже крепостной - Никифор, по его имени Феде дали отчество, а фамилию он получил от отца.

В шесть лет Федор уже свободно читал сказки А. С. Пушкина, стихи М. Ю. Лермонтова, басни И. А. Крылова , в девять лет стал проявлять интерес к "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина. Отец ежегодно уезжал в отпуск в Москву, Петербург, Казань и привозил сыновьям новые книги. Дети получили вначале домашнее образование, с семи лет Федор стал посещать приходское училище, а с 8 до 9 лет учился в уездном училище. За успехи в учебе был назначен классным аудитором.

Выйдя в июне 1851 г. в отставку, В. И. Плевак задумал переехать в Москву для продолжения учебы своих сыновей. 19 июня, распрощавшись с Троицком, вся семья двинулась в путь и через месяц прибыла в белокаменную. На Остоженке сняли квартиру из нескольких комнат, приобрели мебель. Мальчиков определили в первый класс Московского коммерческого училища, располагавшегося там же, на Остоженке. Обучение в нем обходилось в 250 руб. в год с ученика. Василий Иванович, решив обезопасить детей от случайностей, не только сразу оплатил весь период их учебы, но и, выражаясь современным языком, сделал спонсорский взнос, пожертвовав училищу колоссальную сумму - все жалованье чиновника VIII-VII классов за 15 лет службы в 12,5 тыс. руб. А ведь надо было еще содержать дом, семью. Плевак славился в Троицке не только трудолюбивым, трезвым, педантичным чиновником, но и хлебосольным хозяином.

Братья учились отлично, и имена их были помещены на "золотую доску почета", однако через 1,5 года, когда выяснилось, что они незаконнорожденные, их с позором изгнали из учебного заведения. "Мы были удалены, - вспоминал Плевако, - как какая-то нечисть из сонмища чистых сынов благочестивого Замоскворечья... Прости их, Боже".

Поездка отца в Петербург, попытка добиться аудиенции у государя и выпросить снисхождение для детей и разрешение на их усыновление, закончились неудачей. Для продолжения образования они, после долгих хлопот, были устроены в Первую (Поливановскую) гимназию, располагавшуюся на Пречистенке, сразу в третий класс. Закончил Федор гимназию, по одним данным в 1859 г. и даже с золотой медалью, по другим - в 1858 г. В годы учебы у него окончательно сформировался интерес к русской литературе, собственный стиль речи.

В местных краеведческих публикациях нет-нет, да и всплывает сюжет об учебе Ф. Н. Плевако в троицкой гимназии, которая в действительности открылась через 22 года после отъезда семьи в Москву. Окончив гимназию, Федор поступил на юридический факультет университета, в списках студентов он числился как "Плевак", но уже на первом курсе стал добавлять к отцовской фамилии букву "о", причем с ударением на нее.

К тому времени умер отец Федора Никифоровича. Первые три курса университета Ф. Плевако числился вольнослушателем и лишь на старших курсах стал учиться очно. Многие исследователи связывают это с необходимостью материально поддерживать обедневшую семью, зарабатывая репетиторством и переводами. Именно тогда Федор перевел книгу немецкого юриста Г. Ф. Пухты "Курс римского гражданского права". Позже, уже став известным юристом, он издал перевод за свой счет, сопроводив его многочисленными комментариями.

В 1864 г. Ф. Н. Плевако окончил университет и, получив степень кандидата права, занялся поисками работы. В это время шло утверждение основных положений судебной реформы 1864 г. Позднее Федор Никифорович вспоминал: "Мои товарищи были из той сферы, которая вынесла бесправие на своих плечах. Это были разночинцы или молодые люди, познакомившиеся с наукой как "подданные" молодых барчуков, обогнавшие их в усвоении курса наук. Мы, студенты, еще имели кое-какое представление о тех началах, которые несла Судебная реформа, в университете профессора демонстрировали образцы западноевропейского судопроизводства на примерных процессах и обращали внимание на основные положения готовящейся Судебной реформы. В течение полугода Плевако работал на общественных началах, занимаясь составлением документов для вновь образованного учреждения, в канцелярии председателя Московского окружного суда Е. Е. Люминарского,. Последний и посоветовал способному сотруднику пойти работать в адвокатуру.

Судебная реформа, пожалуй, самая прогрессивная и последовательная из начинаний Александра II, провозглашала принципы всесословности, гласности и состязательности сторон. Формирование этих принципов в судебном процессе потребовало создания нового специального института - адвокатуры (присяжных поверенных). Плевако одним из первых записался помощником (для самостоятельной работы нужно было быть старше 25 лет и иметь юридический стаж не менее 5 лет) к присяжному поверенному М. И. Доброхотову. Здесь он проявил себя на уголовных процессах как одаренный адвокат и 19 сентября 1870 г. был принят в присяжные поверенные округа Московской судебной палаты. С этого времени началось его блистательное восхождение к вершинам адвокатской славы.

Ф. Н. Плевако был одним из тех адвокатов, которые начали разработку основ судебной риторики в России. Он произнес в судебном зале множество речей, которые становились потом достоянием общественности и передавались из уст в уста. Резким нападкам своих противников на судебных процессах юрист противопоставлял обоснованные возражения, спокойный тон и строгий анализ улик.
Ряд уголовных процессов с участием Плевако получил общероссийскую известность. Первым из них был "Митрофаниевкий" процесс - суд над игуменьей Серпуховского владычного монастыря Митрофанией, вызвавший интерес даже в Европе. Баронесса Прасковья Григорьевна Розен, дочь героя Отечественной войны 1812 г. и наместника на Кавказе в 1831-1837 гг., генерала от инфантерии и генерал-адьютанта Г. В. Розена, фрейлина царского двора, в 1854 г. постриглась в монахини и с 1861 г. владычествовала в Серпуховском монастыре. За 10 лет игуменья, опираясь на свои связи и близость ко двору, присвоила посредством мошенничества и подлогов более 700 тыс. руб. Следствие по делу Митрофании начал прокурор Петербургского окружного суда А. Ф. Кони, а судил ее 5-15 октября 1874 г. Московский окружной суд под председательством П. А. Дейера. Плевако в качестве поверенного потерпевших стал на процессе главным обвинителем игуменьи и ее монастырских подручных. Подтвердив выводы следствия, опровергнув доводы защиты, он заявил: "Путник, идущий мимо высоких стен владычного монастыря, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела! Вместо храма - биржа, вместо молящегося люда - аферисты, вместо молитвы - упражнения в составлении векселей, вместо подвигов добра - приготовления к ложным показаниям; вот что скрывалось за стенами <...> Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!". Суд признал игуменью Митрофанию виновной в мошенничестве и подлогах и приговорил ее к ссылке в Сибирь.

В своих судебных речах Ф. Плевако затрагивал острые социальные вопросы. Например, его участие в защите группы "люторических" крестьян (1880), севских крестьян (1905), участие в деле о стачке рабочих фабрики "Товарищества С. Морозова", восставших против бесчеловечной эксплуатации(1886), было по тому времени гражданским подвигом. На процессах по делу о фабричных беспорядках в защиту рабочих, обвинявшихся в сопротивлении властям, в буйстве и истреблении фабричного имущества, Плевако пробуждал у слушателей сострадание к людям, "обессиленным физическим трудом, с обмершими от бездействия духовными силами, в противоположность нам, баловням судьбы, воспитываемым с пеленок в понятии добра и полном достатке".

Плевако полемизировал тактично, избегал эксцессов, требуя и от противников "равноправия в борьбе и битве на равном оружии". Известный русский юрист и общественный деятель А. Ф. Кони так рисовал социальный портрет оратора: "Плевако во всей своей повадке был демократ-разночинец, познавший родную жизнь во всех слоях русского общества, способный, не теряя своего достоинства, подыматься до его верхов и опускаться до его "дна" - и тут, и там все понимая и всеми понятый, всегда отзывчивый и простой".

В знак признания заслуг Ф. Н. Плевако получил чин действительного статского советника (IV класс, соответствующий по табели о рангах званию генерал-майора), потомственное дворянство, был удостоен аудиенции у царя. Возросшие слава и гонорары укрепили его материальное положение. Как и другие присяжные поверенные, он имел штат помощников. Плевако приобрел двухэтажный особняк на Новинском бульваре. Украшением дома была библиотека. Он увлекался книгами по истории, праву, философии и постоянно брал их с собой в поездки. Федор Никифорович был известен тем, что не отказывался от судебных дел крестьян, которые вел, как правило, бесплатно.

Ф. Н. Плевако был человеком жизнелюбивым, способным и шикануть. Мог зафрахтовать пароход от Нижнего Новгорода до Астрахани и закатить на нем пир. Однажды зимой он приехал в Рязань на процесс вместе с лучшим московским стенографистом А. Я. Липскеровым. Вечером оба отправились в местный театр, который оказался закрыт из-за сильного холода и отсутствия публики. Просунув голову в окошко кассы, Плевако спросил: каков полный сбор? Кассир ответила: 458 рублей 50 копеек. Тогда он, заплатив требуемую сумму, потребовал собрать артистов. Спектакль состоялся, оба зрителя дружно аплодировали актерам. Молва об этом разошлась по России.

Семейная жизнь Ф. Н. Плевако также вызывала всевозможные кривотолки. В частности, говорили о том, что Федор Никифорович выкрал будущую жену из монастыря, а когда она наскучила, "сдал" ее обратно. На самом деле его первая жена - Е. А. Филиппова - была народной учительницей из Тверской губернии.
В 1879 г. к Плевако обратилась за юридической помощью М. А. Демидова, супруга богатого фабриканта. Между адвокатом и красивой клиенткой вспыхнула любовь. Ради нее Федор Никифорович расстался с женой и маленьким ребенком. Демидова, бросив супруга, перебралась в особняк Плевако. Почти 20 лет Федор Никифорович и Мария Андреевна жили в гражданском браке, т. к. Демидов до самой своей смерти не давал жене согласия на развод. Здесь оказался бессилен даже юридический гений Плевако.

Лишь после смерти В. В. Демидова в 1900 г. его вдова и Ф. Н. Плевако смогли обвенчаться. К этому времени у них родилось двое детей - дочь Варя и сын Сергей. Чтобы дети избежали участи своего отца, их сначала оформили как подкидышей, а затем усыновили. Часто у биографов Плевако возникает путаница из-за того, что его сыновья от разных браков носили одно и то же имя - Сергей. Старший Сергей Федорович родился в 1877 г., младший - в 1886 г. Оба стали юристами, работали в адвокатуре и в советское время. Младший участвовал в ряде крупных процессов, в т.ч. над немецкими военными преступниками.

При всех перипетиях в личной жизни Ф. Н. Плевако был искренне верующим человеком. В его домашней библиотеке богословская литература занимала самое большое место. Он служил ктитором (церковным старостой) в Успенском соборе Кремля. Пытался примирить взгляды Л. Н. Толстого с догматами официальной церкви, а в 1904 г. на приеме у папы римского Пия X доказывал, что Бог один, значит, в мире должна быть одна вера, а католики и православные обязаны жить в добром согласии.
В. И. Смолярчук пишет, что Федор Никифорович всю жизнь любил и вспоминал родной город: "Едва ли я увижу тебя, да если и увижу, мало осталось в тебе старого, дорогого. Говорят мне и подтверждают сказанное присланным альбомом, что ты вырос, похорошел, стал персоной с положением: вместо приходского и уездного училищ ты украсился классической и женской гимназиями, реальным училищем. На скамьях твоих школ сидят рядом с русскими юношами и девушками татарские, киргизские и башкирские дети и соревнуются в успехах с коренным населением, выставляя иногда таких талантливых юношей, какими бы гордилось любое племя на нивах беспредельного русского царства. Там русский город, и русское сердце бьется в груди твоих птенцов - моих дорогих земляков. Сохранил ли ты, родной мой город, семена от этого семени, чтобы не переродился урожай единых на потребу, на спасение Руси, дела и идеала?... И хочется, и страшно мне повидаться с тобой после полувековой разлуки" (Смолярчук, В. И. Адвокат Федор Плевако…С. 18 - 19).

Плевако все-таки приезжал в г. Троицк. В 1901 г. он, адвокат, имеющий всероссийскую известность, выступил в местном суде защитником богатого и влиятельного в городе казаха. Зал заседаний Троицкого суда был полон. Плевако тщательно подготовился к выступлению на родине. За основу он взял последнюю фразу из речи прокурора о том, что суд не боится богатых. По мнению Плевако, прокурор просил обвинительного приговора не потому, что перед ним заведомо виновный, а чтобы доказать силу суда. Свою речь Федор Никифорович украсил цитатами из Евангелия, ссылками на судебные уставы, примерами из судебной практики Запада. Двухчасовая речь адвоката захватила и зал, и судей. Суть дела была довольно сложной: противоречивые и ложные показания свидетелей, неверная экспертиза, выяснявшая стоимость сгоревшего хлеба. Однако Плевако так умело "разложил все по полочкам", что суд без особых затруднений решил дело и определил меру ответственности виновного.

Ф. Н. Плевако отличало редкое сочетание дара импровизации и чувства юмора, которые проявлялись во множестве его острот и каламбуров. Он часто излагал свои эпиграммы и пародии на бумаге. Известно, что он печатался в московских журналах под псевдонимом Богдан Побережный. В 1885 г. попытался издавать в Москве собственную газету "Жизнь", но быстро прогорел.

В круг друзей и знакомых адвоката входили литераторы, артисты и художники, в т. ч.: М. А. Врубель, К. А. Коровин, К. С. Станиславский, В. И. Суриков, Ф. И. Шаляпин, М. Н. Ермолова, Л. В. Собинов. Время от времени Плевако устраивал дома грандиозные обеды или концерты с приглашением коллег, деятелей науки и искусства.

Известно, что и сын Плевако, Сергей Федорович, в молодости был членом кружка молодых адвокатов, поставивших своей целью оказание бесплатной юридической помощи неимущим. Но, в отличие от многих представителей русской интеллигенции, Плевако не принимал активного участия в политической деятельности.

Возможно, это связано с тем, что в 1872 г. он привлекался к дознанию по делу о "тайном юридическом обществе" московских адвокатов и студентов. Члены общества намеревались знакомить молодежь с революционными идеями, печатая и распространяя запрещенные книги. "В настоящее время, - докладывал шеф московской жандармерии, - означенное общество имеет уже действительных членов до 150 человек... В числе главных называют присяжного поверенного Федора Никифоровича Плевако". В связи с недостатком улик дело закончилось для него полицейским надзором. С тех пор он подчеркнуто сторонился политики и даже в качестве защитника не принимал участия в судебных процессах над революционерами. Лишь в 1905 г., в пору всеобщей эйфории, охватившей общество после выхода Манифеста 17 октября, Плевако решил вступить в партию конституционных демократов. Однако кадеты отказали ему, посчитав, что Плевако и партийная дисциплина - понятия несовместимые. Тогда он записался в партию "октябристов" и был избран от нее депутатом III Государственной Думы. 20 ноября 1907 г. Плевако выступил с речью на первой сессии Думы.

Уже во время избирательной кампании Федор Никифорович сильно недомогал. В Москву из Петербурга он вернулся настолько больным, что весной 1908 г. врачи не отпустили его на лечение в Карлсбад (курорт в Чехии).

Скончался Ф. Н. Плевако утром 23 декабря 1908 г., на 65-м году жизни. В некрологе, вышедшем в журнале "Нива", сказано: "Плевако по справедливости считался блестящим адвокатом. Его звали "Московский златоуст", и этот эпитет как нельзя лучше определял Федора Никифоровича как судебного оратора и как человека... Плевако был человек огромного ума, сердца и таланта, стихийно могучий, не всегда ровный. О Плевако говорила вся Россия". Погребен Ф. Н. Плевако на кладбище Скорбященского монастыря (ныне Церковь Спаса Всемилостивого). В 1930-х гг. прах Ф. Н. Плевако был перезахоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.

В память о выдающемся земляке Челябинская коллегия адвокатов в 1996 г. учредила премию имени Ф. Н. Плевако, а Гильдия российских адвокатов в 1997 г. - золотую медаль имени Ф. Н. Плевако для награждения деятелей адвокатуры и общественности за вклад в правозащитное движение (медаль занесена в Государственный геральдический реестр Российской Федерации).

12 июня 2013 года в городе Троицке у ЧелГУ установлен памятник великому адвокату. В открытии памятника принимал участие внук Фёдора Плевако - Александр Сергеевич Плевако.

, юрист , судебный оратор , действительный статский советник.

Выступал защитником на крупных политических процессах:

• Дело люторических крестьян ()
• Дело севских крестьян ()
• Дело о стачке рабочих фабрики Товарищества С. Морозова () и других.
• Дело Бартенева
• Дело Грузинского
• Дело Лукашевича
• Дело Максимченко
• Дело рабочих Коншинской фабрики
• Дело Замятниных
• Дело Засулич (приписывается Плевако, на самом деле защитником был П. А. Александров)

Энциклопедичный YouTube

• 1 / 5

  По некоторым данным Ф. Н. Плевако был сыном польского дворянина и калмычки из оренбургских казаков-калмыков . Отец - надворный советник Василий Иванович Плевак, мать - калмычка Екатерина Степанова. Родители не состояли в официальном церковном браке, поэтому двое их детей - Фёдор и Дормидонт - считались незаконнорожденными . Всего в семье было четверо детей, но двое умерли младенцами. Отчество Никифорович взято по имени Никифора - крёстного отца его старшего брата. Позднее в университет Фёдор поступал с отцовской фамилией Плевак, а по окончании университета добавил к ней букву «о», причём называл себя с ударением на этой букве: Плевако́.

  В Москву семья Плевако переселилась летом 1851 года. Осенью братьев отдали в Коммерческое училище на Остоженке . Братья учились хорошо, особенно Фёдор прославился математическими способностями. К концу первого года учёбы имена братьев были занесены на «золотую доску» училища. А ещё через полгода Фёдора и Дормидонта исключили как незаконнорожденных. Осенью 1853 года благодаря долгим отцовским хлопотам Фёдор и Дормидонт были приняты в 1-ю Московскую гимназию на Пречистенке - сразу в 3 класс . Кстати, в этот же год в гимназию поступил и Пётр Кропоткин и тоже в третий класс. В этой же школе учились многие ставшие впоследствии известными деятели России.

  Окончил юридический факультет Московского университета . Состоял в Москве кандидатом на судебные должности. В 1870 году Плевако поступил в сословие присяжных поверенных округа московской судебной палаты, что улучшило его материальное положение. Он приобрел в собственность дом по адресу Большой Афанасьевский переулок , 35 (дом снесён в 1993 году. См. фотографию дома ). Вскоре он стал известен как один из лучших адвокатов Москвы, часто не только помогавший бедным бесплатно, но порой и оплачивавший непредвиденные расходы своих нищих клиентов.

  Адвокатская деятельность Плевако прошла в Москве, которая наложила на него свой отпечаток. И звон колоколов в московских храмах, и религиозное настроение московского населения, и богатое событиями прошлое Москвы, и нынешние её обычаи находили отклик в судебных речах Плевако. Они изобилуют текстами Священного Писания и ссылками на учение святых отцов. Природа наделила Плевако чудесным даром слова.

  Не было в России оратора более своеобразного. Первые судебные речи Плевако сразу обнаружили огромный ораторский талант. В процессе полковника Кострубо-Корицкого, слушавшемся в рязанском окружном суде (1871), противником Плевако выступил присяжный поверенный князь А. И. Урусов , страстная речь которого взволновала слушателей. Плевако предстояло изгладить неблагоприятное для подсудимого впечатление. Резким нападкам он противопоставил обоснованные возражения, спокойствие тона и строгий анализ улик . Во всём блеске и самобытной силе сказалось ораторское дарование Плевако в деле игуменьи Митрофании , обвинявшейся в московском окружном суде (1874) в подлогах , мошенничестве и присвоении чужого имущества. В этом процессе Плевако выступил гражданским истцом , обличая лицемерие, честолюбие, преступные наклонности под монашеской рясой. Обращает на себя также внимание речь Плевако по слушавшемуся в том же суде, в 1880 году, делу 19-летней девушки, Качки, обвинявшейся в убийстве студента Байрошевского, с которым она находилась в любовной связи.

  Нередко Плевако выступал в делах о фабричных беспорядках и в речах своих в защиту рабочих, обвинявшихся в сопротивлении властям, в буйстве и истреблении фабричного имущества, будил чувство сострадания к несчастным людям, «обессиленным физическим трудом, с обмершими от бездействия духовными силами, в противоположность нам, баловням судьбы, воспитываемым с пелёнок в понятии добра и в полном достатке». В своих судебных речах Плевако избегал эксцессов, полемизировал с тактом, требуя и от противников «равноправия в борьбе и битве на равном оружии». Будучи оратором-импровизатором , полагаясь на силу вдохновения, Плевако произносил наряду с великолепными речами и относительно слабые. Иногда в одном и том же процессе одна речь его была сильна, другая - слаба (например, по делу Меранвиля). В молодые годы Плевако занимался и научными работами: в 1874 году он перевёл на русский язык и издал курс римского гражданского права Пухты. Помощником у него был после 1894 года известный певец Л. В. Собинов . По своим политическим воззрениям он принадлежал к

  Народная молва превратила слово "Плевако" в символ высочайшего профессионализма. И если кому-то требовался хороший адвокат, то говорили "найду себе Плеваку", связывая с этим словом-именем представление о защитнике, на мастерство которого можно было надеяться в полной мере.

  Вся Россия прошла перед адвокатом Плевако в судебных процессах. Рабочие и крестьяне, промышленники и финансисты, поместное дворянство и князья, духовники и военные, студенты и революционеры – все верили в силу его могучего слова и необыкновенность его личности.

  Свое первое дело Плевако проиграл. Тем не менее, из подробного отчета о деле в "Московских ведомостях" его имя получило известность, и через несколько дней у Плевако появился первый клиент - неказистый мужичок с делом о 2000 рублях. Это дело Плевако выиграл и, заработав солидную для себя сумму в 200 рублей, обзавелся самой необходимой в то время вещью - собственным фраком.

  О покоряющей силе плевакинского слова писал А.П. Чехов: "Плевако подходит к пюпитру, полминуты в упор глядит на присяжных и начинает говорить. Речь его ровна, мягка, искренна... Образных выражений, хороших мыслей и других красот многое множество... Дикция лезет в самую душу, из глаз глядит огонь... Сколько бы Плевако ни говорил, его всегда без скуки слушать можно..."

  Остроумие, находчивость, мгновенная реакция на реплики противника, к месту проявленный сарказм - все эти качества ярко демонстрировал выдающийся оратор.

  Плевако имел привычку начинать свою речь в суде фразой: "Господа, а ведь могло быть и хуже". И какое бы дело ни попадало адвокату, он не изменял своей фразе. Однажды Плевако взялся защищать человека, изнасиловавшего собственную дочь. Зал был забит битком, все ждали, с чего начнет адвокат свою защитительную речь. Неужели с любимой фразы? Невероятно. Но встал Плевако и хладнокровно произнес: "Господа, а ведь могло быть и хуже" И тут не выдержал сам судья. "Что,- вскричал он,- скажите, что может быть хуже этой мерзости?" "Ваша честь,- спросил Плевако,- а если бы он изнасиловал вашу дочь?".

  Хрестоматийным примером стало дело о старушке, укравшей жестяной чайник стоимостью 50 копеек. На суде прокурор, зная, что защищать старушку будет Плевако, решил заранее парализовать воздействие его предстоящей речи и сам высказал все, что можно было использовать для смягчения приговора: старая больная женщина, горькая нужда, кража незначительная, обвиняемая вызывает жалость, а не негодование. И все же собственность, подчеркнул прокурор, является священной, и, если позволить посягать на нее, страна погибнет.

  Выслушав речь прокурора, Плевако поднялся и сказал: "Много бед и испытаний пришлось претерпеть России более чем за тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двенадцать языков обрушилось на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь... старушка украла чайник ценою в пятьдесят копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно". Гениальный экспромт Плевако спас женщину от тюрьмы, суд ее оправдал.

  По свидетельству современников, главная сила его речей заключалась в воздействии на чувства слушателей, его умении "увидеть" присяжных и судей и заставить их следовать за собой, вызвать у них восторг или слезы, подтверждая тем самым правильность выражения Горация: "Плачь сам, если хочешь, чтобы я плакал".

  Не удивительно, что страстные, картинно-образные выступления Плевако не только триумфально спасали, но и убивали. Показательным в этом отношении стало дело управляющего московской гостиницей "Черногория" некоего Фролова, привлеченного к уголовной ответственности за самоуправство.
  Одна девушка приехала в Москву из провинции и остановилась в этой гостинице, заняв отдельную комнату на третьем этаже. Было уже за полночь, когда подвыпивший Фролов решил нанести ей "визит". На требование впустить его проснувшаяся от стука девушка ответила отказом, после чего по приказу Фролова полотеры начали ломать дверь. В тот момент, когда дверь затрещала, девушка в одной сорочке при 25-градусном морозе выпрыгнула из окна. На ее счастье, во дворе было много снега, и она до смерти не расшиблась, хотя и сломала руку.

  При рассмотрении дела в суде обвинительная сторона "наивно" отказывалась понять, чего так испугалась девушка и почему выбросилась из окна с риском для жизни.

  Недоумение прокурора разрешил Плевако, защищавший интересы пострадавшей. Его речь была краткой и свелась к проведению такой параллели: "В далекой Сибири, - сказал Плевако, - в дремучей тайге водится зверек, которого судьба наградила белой как снег шубкой. Это горностай. Когда он спасается от врага, готового его растерзать, а на пути встречается грязная лужа, которую нет времени миновать, он предпочитает отдаться врагу, чем замарать свою белоснежную шубку. И мне понятно, почему потерпевшая выскочила в окно". Не добавив больше ни слова, Плевако сел. Впрочем, большего от него и не требовалось. Судьи приговорили Фролова к расстрелу.

  Судили священника. Набедокурил он славно. Вина была доказана. Сам подсудимый во всем сознался. Поднялся Плевако. "Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и сам в них признался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди грехи ваши. Теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грехи". Священника оправдали.

  Однажды попало к Плевако дело по поводу убийства одним мужиком своей жены. На суд адвокат пришел как обычно, спокойный и уверенный в успехе, причем безо всяких бумаг и шпаргалок. И вот, когда дошла очередь до защиты, Плевако встал и произнес: - Господа присяжные заседатели!
  В зале начал стихать шум. Плевако опять:
  
  В зале наступила мертвая тишина. Адвокат снова:
  - Господа присяжные заседатели!
  В зале прошел небольшой шорох, но речь не начиналась. Опять:
  - Господа присяжные заседатели!
  Тут в зале прокатился недовольный гул заждавшегося долгожданного зрелища народа. А Плевако снова:
  - Господа присяжные заседатели!
  Началось что-то невообразимое. Зал ревел вместе с судьей, прокурором и заседателями. И вот, наконец, Плевако поднял руку, призывая народ успокоиться.
  - Ну вот, господа, вы не выдержали и 15 минут моего эксперимента. А каково было этому несчастному мужику слушать 15 лет несправедливые попреки и раздраженное зудение своей сварливой бабы по каждому ничтожному пустяку?!
  Зал оцепенел, потом разразился восхищенными аплодисментами. Мужика оправдали.

  Очень известна защита адвокатом Ф.Н.Плевако владелицы небольшой лавчонки, полуграмотной женщины, нарушившей правила о часах торговли и закрывшей торговлю на 20 минут позже, чем было положено, накануне какого-то религиозного праздника. Заседание суда по ее делу было назначено на 10 часов. Суд вышел с опозданием на 10 минут. Все были налицо, кроме защитника - Плевако. Председатель суда распорядился разыскать Плевако. Минут через 10 Плевако, не торопясь, вошел в зал, спокойно уселся на месте защиты и раскрыл портфель. Председатель суда сделал ему замечание за опоздание. Тогда Плевако вытащил часы, посмотрел на них и заявил, что на его часах только пять минут одиннадцатого. Председатель указал ему, что на стенных часах уже 20 минут одиннадцатого. Плевако спросил председателя: - А сколько на ваших часах, ваше превосходительство? Председатель посмотрел и ответил:
  - На моих пятнадцать минут одиннадцатого. Плевако обратился к прокурору:
  - А на ваших часах, господин прокурор? Прокурор, явно желая причинить защитнику неприятность, с ехидной улыбкой ответил:
  - На моих часах уже двадцать пять минут одиннадцатого.
  Он не мог знать, какую ловушку подстроил ему Плевако и как сильно он, прокурор, помог защите.
  Судебное следствие закончилось очень быстро. Свидетели подтвердили, что подсудимая закрыла лавочку с опозданием на 20 минут. Прокурор просил признать подсудимую виновной. Слово было предоставлено Плевако. Речь длилась две минуты. Он заявил:
  - Подсудимая действительно опоздала на 20 минут. Но, господа присяжные заседатели, она женщина старая, малограмотная, в часах плохо разбирается. Мы с вами люди грамотные, интеллигентные. А как у вас обстоит дело с часами? Когда на стенных часах - 20 минут, у господина председателя - 15 минут, а на часах господина прокурора - 25 минут. Конечно, самые верные часы у господина прокурора. Значит, мои часы отставали на 20 минут, и поэтому я на 20 минут опоздал. А я всегда считал свои часы очень точными, ведь они у меня золотые, мозеровские.
  Так если господин председатель, по часам прокурора, открыл заседание с опозданием на 15 минут, а защитник явился на 20 минут позже, то как можно требовать, чтобы малограмотная торговка имела лучшие часы и лучше разбиралась во времени, чем мы с прокурором?
  Присяжные совещались одну минуту и оправдали подсудимую.

  Фёдор Никифорович Плевако (25 апреля 1842, Троицк — 5 января 1909, Москва) — известнейший в дореволюционной России адвокат, юрист, судебный оратор, действительный статский советник. Выступал защитником на многих громких политических и гражданских процессах.

  Обладая живым умом, истинно русской смекалкой и красноречием, одерживал судебные победы над своими оппонентами. В юридической среде его даже прозвали "Московским златоустом". Существует подборка наиболее кратких и ярких судебных речей адвоката, в которых нет сложных и запутанных судебных терминов. Если Вы развиваете своё ораторское мастерство, структура и риторические приёмы Ф.Н. Плевако могут Вам в этом способствовать.

  Очень известна защита адвокатом Ф.Н.Плевако владелицы небольшой лавчонки, полуграмотной женщины, нарушившей правила о часах торговли и закрывшей торговлю на 20 минут позже, чем было положено, накануне какого-то религиозного праздника. Заседание суда по её делу было назначено на 10 часов. Суд вышел с опозданием на 10 минут. Все были налицо, кроме защитника — Плевако. Председатель суда распорядился разыскать Плевако. Минут через 10 Плевако, не торопясь, вошёл в зал, спокойно уселся на месте защиты и раскрыл портфель. Председатель суда сделал ему замечание за опоздание. Тогда Плевако вытащил часы, посмотрел на них и заявил, что на его часах только пять минут одиннадцатого. Председатель указал ему, что на стенных часах уже 20 минут одиннадцатого. Плевако спросил председателя:

  — А сколько на ваших часах, ваше превосходительство?

  Председатель посмотрел и ответил:

  — На моих пятнадцать минут одиннадцатого.

  Плевако обратился к прокурору:

  — А на ваших часах, господин прокурор?

  Прокурор, явно желая причинить защитнику неприятность, с ехидной улыбкой ответил:

  — На моих часах уже двадцать пять минут одиннадцатого.

  Он не мог знать, какую ловушку подстроил ему Плевако и как сильно он, прокурор, помог защите. Судебное следствие закончилось очень быстро. Свидетели подтвердили, что подсудимая закрыла лавочку с опозданием на 20 минут. Прокурор просил признать подсудимую виновной. Слово было предоставлено Плевако. Речь длилась две минуты. Он заявил:

  — Подсудимая действительно опоздала на 20 минут. Но, господа присяжные заседатели, она женщина старая, малограмотная, в часах плохо разбирается. Мы с вами люди грамотные, интеллигентные. А как у вас обстоит дело с часами? Когда на стенных часах — 20 минут, у господина председателя — 15 минут, а на часах господина прокурора — 25 минут. Конечно, самые верные часы у господина прокурора. Значит, мои часы отставали на 20 минут, и поэтому я на 20 минут опоздал. А я всегда считал свои часы очень точными, ведь они у меня золотые, мозеровские. Так если господин председатель, по часам прокурора, открыл заседание с опозданием на 15 минут, а защитник явился на 20 минут позже, то как можно требовать, чтобы малограмотная торговка имела лучшие часы и лучше разбиралась во времени, чем мы с прокурором? — Присяжные совещались одну минуту и оправдали подсудимую.

  Однажды к Плевако попало дело по поводу убийства одним мужиком своей бабы. На суд Плевако пришёл как обычно, спокойный и уверенный в успехе, причём безо всяких бумаг и шпаргалок. И вот, когда дошла очередь до защиты, Плевако встал и произнёс:

  В зале начал стихать шум. Плевако опять:

  — Господа присяжные заседатели!

  В зале наступила мёртвая тишина. Адвокат снова:

  — Господа присяжные заседатели!

  В зале прошёл небольшой шорох, но речь не начиналась. Опять:

  — Господа присяжные заседатели!

  Тут в зале прокатился недовольный гул заждавшегося долгожданного зрелища народа. А Плевако снова:

  — Господа присяжные заседатели!

  Тут уже зал взорвался возмущеннием, воспринимая всё как издевательство над почтенной публикой. А с трибуны снова:

  — Господа присяжные заседатели!

  Началось что-то невообразимое. Зал ревел вместе с судьёй, прокурором и заседателями. И вот наконец Плевако поднял руку, призывая народ успокоиться.

  — Ну вот, господа, вы не выдержали и 15 минут моего эксперимента. А каково было этому несчастному мужику слушать 15 лет несправедливые попрёки и раздражённое зудение своей сварливой бабы по каждому ничтожному пустяку?!

  Зал оцепенел, потом разразился восхищёнными аплодисментами. Мужика оправдали.

  Однажды он защищал пожилого священника, обвинённого в прелюбодеянии и воровстве. По всему выходило, что подсудимому нечего рассчитывать на благосклонность присяжных. Прокурор убедительно описал всю глубину падения священнослужителя, погрязшего в грехах. Наконец, со своего места поднялся Плевако. Речь его была краткой: "Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всём совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и сам в них признался. О чём тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди грехи ваши. Теперь он ждёт от вас: отпустите ли вы ему его грех?"

  Нет надобности уточнять, что попа оправдали.

  Суд рассматривает дело старушки, потомственной почётной гражданки, которая украла жестяной чайник стоимостью 30 копеек. Прокурор, зная о том, что защищать её будет Плевако, решил выбить почву у него из-под ног, и сам живописал присяжным тяжёлую жизнь подзащитной, заставившую её пойти на такой шаг. Прокурор даже подчеркнул, что преступница вызывает жалость, а не негодование. Но, господа, частная собственность священна, на этом принципе зиждится мироустройство, так что если вы оправдаете эту бабку, то вам и революционеров тогда по логике надо оправдать. Присяжные согласно кивали головами, и тут свою речь начал Плевако. Он сказал: "Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за более чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали её, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на неё, взяли Москву. Всё вытерпела, всё преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь… Старушка украла старый чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно…"

  Старушку оправдали.

  В дополнение к истории об известном адвокате Плевако. Защищает он мужика, которого проститутка обвинила в изнасиловании и пытается по суду получить с него значительную сумму за нанесённую травму. Обстоятельства дела: истица утверждает, что ответчик завлёк её в гостиничный номер и там изнасиловал. Мужик же заявляет, что всё было по доброму согласию. Последнее слово за Плевако. "Господа присяжные," — заявляет он. "Если вы присудите моего подзащитного к штрафу, то прошу из этой суммы вычесть стоимость стирки простынь, которые истица запачкала своими туфлями".

  Проститутка вскакивает и кричит: "Неправда! Туфли я сняла!!!"

  В зале хохот. Подзащитный оправдан.

  Великому русскому адвокату Ф.Н. Плевако приписывают частое использование религиозного настроя присяжных заседателей в интересах клиентов. Однажды он, выступая в провинциальном окружном суде, договорился со звонарём местной церкви, что тот начнёт благовест к обедне с особой точностью. Речь знаменитого адвоката продолжалось несколько часов, и в конце Ф.Н. Плевако воскликнул:

  — Если мой подзащитный невиновен, Господь даст о том знамение!

  И тут зазвонили колокола. Присяжные заседатели перекрестились. Совещание длилось несколько минут, и старшина объявил оправдательный вердикт.

  Настоящее дело было рассмотрено Острогожским окружным судом 29-30 сентября 1883 г. Князь Г.И. Грузинский обвинялся в умышленном убийстве бывшего гувернёра своих детей, впоследствии управляющего имением жены Грузинского — Э.Ф. Шмидта. Предварительным следствием было установлено следующее. После того, как Грузинский потребовал от жены прекратить всякие отношения в качестве гувернёра, очень быстро сближается с женой, с гувернёром, а его самого уволил, жена заявила о невозможности дальнейшего проживания с Грузинским и потребовала выдела части принадлежащего ей имущества. Поселившись в отведённой ей усадьбе, она пригласила к себе в качестве управляющего Э.Ф. Шмидта. Двое детей Грузинского после раздела некоторое время проживали с матерью в той же усадьбе, где управляющим был Шмидт. Шмидт нередко пользовался этим для мести Грузинскому. Последнему были ограничены возможности для свиданий с детьми, детям о Грузинском рассказывалось много компрометирующего. Будучи вследствие этого постоянно в напряжённом нервном состоянии при встречах со Шмидтом и с детьми, Грузинский во время одной из этих встреч убил Шмидта, выстрелив в него несколько раз из пистолета.

  Плевако, защищая подсудимого, очень последовательно доказывает отсутствие в его действиях умысла и необходимость их квалификации как совершенных в состоянии умоисступления. Он делает упор на чувства князя в момент совершения преступления, на его отношения с женой, на любовь к детям. Он рассказывает историю князя, о его встрече с "приказчицей из магазина", об отношениях со старой княгиней, о том, как князь заботился о своей жене и детях. Подрастал старший сын, князь его везёт в Петербург, в школу. Там он заболевает горячкой. Князь переживает три приступа, во время которых он успевает вернуться в Москву: "Нежно любящему отцу, мужу хочется видеть семью".

  "Тут-то князю, ещё не покидавшему кровати, пришлось испытать страшное горе. Раз он слышит — больные так чутки — в соседней комнате разговор Шмидта и жены: они, по-видимому, перекоряются; но их ссора так странна: точно свои бранятся, а не чужие, то опять речи мирные…, неудобные… Князь встаёт, собирает силы…, идёт, когда никто его не ожидал, когда думали, что он прикован к кровати… И что же. Милые бранятся — только тешатся: Шмидт и княгиня вместе, нехорошо вместе… Князь упал в обморок и всю ночь пролежал на полу. Застигнутые разбежались, даже не догадавшись послать помощь больному. Убить врага, уничтожить его князь не мог, он был слаб… Он только принял в открытое сердце несчастье, чтобы никогда с ним не знать разлуки".

  Плевако утверждает, что он бы ещё не осмелился обвинять княгиню и Шмидта, обрекать их на жертву князя, если бы они уехали, не кичились своей любовью, не оскорбляли его, не вымогали у него деньги, что это "было бы лицемерием слова". Княгиня живёт в её половине усадьбы. Потом она уезжает, оставляя детей у Шмидта. Князь разгневан: он забирает детей. Но тут происходит непоправимое. "Шмидт, пользуясь тем, что детское бельё — в доме княгини, где живёт он, с ругательством отвергает требование и шлёт ответ, что без 300 руб. залогу не даст князю двух рубашек и двух штанишек для детей. Прихлебатель, наёмный любовник становится между отцом и детьми и смеет обзывать его человеком, способным истратить детское бельё, заботится о детях и требует с отца 300 руб. залогу. Не только у отца, которому это сказано, — у постороннего, который про это слышит, встают дыбом волосы!"

  На следующее утро князь увидел детей в измятых рубашонках. "Сжалось сердце у отца. Отвернулся он от этих говорящих глазок и — чего не сделает отцовская любовь — вышел в сени, сел в приготовленный ему для поездки экипаж и поехал… поехал просить у своего соперника, снося позор и унижение, рубашонок для детей своих". Шмидт же ночью, по показаниям свидетелей, заряжал ружья. При князе был пистолет, но это было привычкой, а не намерением. "Я утверждаю, — говорил Плевако, — что его ждёт там засада. Бельё, отказ, залог, заряженные орудия большого и малого калибра — всё говорит за мою мысль". Он едет к Шмидту. "Конечно, душа его не могла не возмутиться, когда он завидел гнездо своих врагов и стал к нему приближаться. Вот оно — место, где, в часы его горя и страдания, они — враги его — смеются и радуются его несчастью. Вот оно — логовище, где в жертву животного сластолюбия пройдохи принесены и честь семьи, и честь его, и все интересы его детей. Вот оно — место, где мало того, что отняли у него настоящее, отняли и прошлое счастье, отравляя его подозрениями… Не дай бог переживать такие минуты! В таком настроении он едет, подходит к дому, стучится в дверь. Его не пускают. Лакей говорит о приказании не принимать. Князь передаёт, что ему, кроме белья, ничего не нужно. Но вместо исполнения его законного требования, вместо, наконец, вежливого отказа, он слышит брань, брань из уст полюбовника своей жены, направленную к нему, не делающему со своей стороны никакого оскорбления. Вы слышали об этой ругани: "Пусть подлец уходит, не смей стучать, это мой дом! Убирайся, я стрелять буду". Всё существо князя возмутилось. Враг стоял близко и так нагло смеялся. О том, что он вооружён, князь мог знать от домашних, слышавших от Цыбулина. А тому, что он способен на всё злое — князь не мог не верить". Он стреляет. "Но, послушайте, господа, — говорит защитник, — было ли место живое в душе его в эту ужасную минуту". "Справиться с этими чувствами князь не мог. Слишком уж они законны. Муж видит человека, готового осквернить чистоту брачного ложа; отец присутствует при сцене соблазна его дочери; первосвященник видит готовящееся кощунство, — и, кроме них, некому спасти право и святыню. В душе их поднимается не порочное чувство злобы, а праведное чувство отмщения и защиты поругаемого права. Оно — законно, оно свято; не поднимись оно, они — презренные люди, сводники, святотатцы!"

  Заканчивая свою речь, Фёдор Никифорович сказал: "О, как бы я был счастлив, если бы, измерив и сравнив своим собственным разумением силу его терпения и борьбу с собой, и силу гнёта над ним возмущающих душу картин его семейного несчастья, вы признали, что ему нельзя вменить в вину взводимое обвинение, а защитник его — кругом виноват в недостаточном умении выполнить принятую на себя задачу…"

  Присяжные вынесли оправдательный вердикт, признав, что преступление было совершено в состоянии умоисступления.

  Другой раз обратился к нему за помощью один богатый московский купец. Плевако говорит: "Я об этом купце слышал. Решил, что заломлю такой гонорар, что купец в ужас придёт. А он не только не удивился, но и говорит:

  — Ты только дело мне выиграй. Заплачу, сколько ты сказал, да ещё удовольствие тебе доставлю.

  — Какое же удовольствие?

  — Выиграй дело, — увидишь.

  Дело я выиграл. Купец гонорар уплатил. Я напомнил ему про обещанное удовольствие. Купец и говорит:

  — В воскресенье, часиков в десять утра, заеду за тобой, поедем.

  — Куда в такую рань?

  — Посмотришь, увидишь.

  Настало воскресенье. Купец за мной заехал. Едем в Замоскворечье. Я думаю, куда он меня везёт. Ни ресторанов здесь нет, ни цыган. Да и время для этих дел неподходящее. Поехали какими-то переулками. Кругом жилых домов нет, одни амбары и склады. Подъехали к какому-то складу. У ворот стоит мужичонка. Не то сторож, не то артельщик. Слезли. Купчина спрашивает у мужика:

  — Готово?

  — Так точно, ваше степенство.

  — Веди…

  Идём по двору. Мужичонка открыл какую-то дверь. Вошли, смотрю и ничего не понимаю. Огромное помещение, по стенам полки, на полках посуда. Купец выпроводил мужичка, раздел шубу и мне предложил снять. Раздеваюсь. Купец подошёл в угол, взял две здоровенные дубины, одну из них дал мне и говорит:

  — Начинай.

  — Да что начинать?

  — Как что? Посуду бить!

  — Зачем бить её?

  Купец улыбнулся.

  — Начинай, поймёшь, зачем…

  Купец подошёл к полкам и одним ударом поломал кучу посуды. Ударил и я. Тоже поломал. Стали мы бить посуду и, представьте себе, вошёл я в такой раж и стал с такой яростью разбивать дубиной посуду, что даже вспомнить стыдно. Представьте себе, что я действительно испытал какое-то дикое, но острое удовольствие и не мог угомониться, пока мы с купчиной не разбили всё до последней чашки. Когда всё было кончено, купец спросил меня:

  — Ну что, получил удовольствие?

  Пришлось сознаться, что получил".

  Спасибо за внимание!