Барбара Чериш – дочь офицера СС, и это всю ее жизнь тяжким бременем лежит на ее совести.
С раннего детства она знала, что ее отец Артур Либехеншель был причастен к чему-то ужасному, чего семья предпочитала никогда не касаться.
Лишь позднее, когда она стала взрослой, Барбара узнала, что во время Второй мировой войны он пять месяцев был комендантом одного из трех лагерей в Освенциме.
Страшный семейный секрет она раскрыла после кризиса в своей жизни – развода с мужем и смерти сестры. Эти события подтолкнули ее начать копаться в прошлом и по кусочкам восстановить полную картину истории своего отца.
Результатом ее расследования стала книга, в которой она пытается примирить свою любовь к отцу, которого она никогда не знала, с болью, которую приносит ей осознание его преступлений, за которые после войны он в Польше был приговорен к смерти.
Я испытываю смешанные чувства, потому что он был сложным человеком. И этот хороший человек действительно пытался сделать все, что он мог, чтобы помочь заключенным Барбара Чериш
"В детстве в семье мне никогда не разрешали говорить о прошлом. Когда я была маленькой, я слышала отдельные вещи о своем загадочном отце, об Освенциме. Но я никогда не задумывалась об этом, поскольку были слишком маленькой. Но я знала, что это что-то очень плохое", - рассказывает Барбара.
"В этом было, конечно, чувство вины, которое, на мой взгляд, есть у всех нас. Мы живем с этой виной… поскольку мы – дети преступников", - добавляет она.
Барбара родилась в 1943 году, и в возрасте шести лет ее отдали в приемную семью. Ее новая семья в 1956 году эмигрировала в США, где она и осталась жить.
В начале встречи со мной в кафе в Сан-Диего Барбара заранее извинилась, сказав, что "иногда не может сдержать чувств". И действительно позднее она с трудом удерживала слезы.
Сострадание
Подробности жизни ее отца, которые она раскопала, причинили ей много боли. Он был одним из комендантов Освенцима, а до этого он бросил жену с детьми ради другой женщины. После войны ее мать тяжело болела и в 1966 году покончила с собой в психиатрической больнице.
По словам главы исследовательского отдела музея Освенцима Петра Сеткевича, Либехеншель не был непосредственно ответственен за газовые камеры во втором лагере, Биркенау, однако он отвечал за отправку на смерть узников своего лагеря.
Image caption Печально известные ворота в первый лагерь ОсвенцимаНесмотря на это, Барбара сохраняет дочернюю преданность отцу. Именно ему она посвятила свою книгу "Комендант Освенцима" (The Auschwitz Kommandant), в которой утверждает, что Либехеншель был сложным человеком, способным на милосердие по отношению к заключенным и страдавшим от чувства вины за причастность к убийству женщин и детей.
Один из немцев, который работал в Освенциме, давая показания на суде по делу Либехеншеля, рассказал, что тот один раз даже ездил в Берлин в попытке предотвратить отправку 500 заключенных в газовые камеры.
Несколько бывших узников лагеря смерти также свидетельствовали в его защиту. По их словам, он в некоторой мере улучшил условия в лагере. Объявляя приговор о высшей мере наказания, суд признал, что его утверждения о попытках "ввести справедливое обращение с заключенными и устранить трудности" являются правдивыми.
В своей книге Барбара цитирует бывших заключенных, которые рассказывают, что он приказал освободить узников, которых месяцами держали в подвалах, отменил избиения за мелкие проступки и положил конец сети осведомителей среди заключенных.
По словам Петра Сеткевича, Либехеншель "не был злодеем, как многие высокопоставленные офицеры СС".
"Есть показания бывшего узника, который рассказал, что, когда Либехеншель узнал о том, что у некоторых заключенных прохудилась обувь, он приказал, чтобы их обеспечили новой", - рассказывает историк.
"Возможно, он был гуманистом. Но в те времена эсесовцы использовали труд заключенных и, возможно, что он просто хотел, чтобы они работали лучше. Но я никогда не слышал подобных историй о [предшественнике Либехеншеля на посту начальника лагеря Рубольфе] Гессе, например", - добавил он
Страдания
Еще одной неожиданной чертой характера Либехеншеля был выбор второй жены – Аннализ. С точки зрения СС, она была чересчур близка к евреям.
Если бы не это, он бы никогда не попал на службу в Освенцим.
Он не хотел отправляться в Освенцим. Его послали туда в наказание Барбара Чериш
По мере того, как она углублялась в документы, ей все больше было жаль отца.
"Мне было очень больно, потому что он на самом деле совсем не хотел быть там. Он не хотел отправляться в Освенцим. Его послали туда в наказание", - утверждает она.
Барбара нашла Аннализ, и та рассказала ей, что это наказание значило для Либехеншеля.
По ее словам, когда привозили новую партию узников, он возвращался домой расстроенный, восклицая "ох, нет, женщины и дети". Его мучили головные боли, он уходил на длительные прогулки, долго стоял под душем, по словам дочери, чтобы "смыть зло, что, ествественно, было невозможно".
Но может ли все это изменить мнение о Либехеншеле?
С точки зрения Петра Сеткевича, "прежде, чем можно будет сделать окончательный вывод, нужно тщательно проанализировать все свидетельские показания" о послужном списке Либехеншеля. Однако какие бы улучшения и послабления он ни вводил по сравнению с другими, самыми худшими, начальниками Освенцима, в конце концов "разница здесь небольшая".
Либехеншель участвовал в геноциде и в его бытность начальником лагеря многие невинные люди были отправлены на смерть.
Бывший узник Освенцима Франц Даниманн рассказал Барбаре, что смертный приговор ее отцу "вероятно, с исторической и юридической точки зрения справедлив", но "его должны были амнистировать" в связи с его "различными и положительными инициативами, которые облегчили жизнь многих заключенных".
Нет оправдания
Однако кроме тех заключенных, которые характеризовали Либехеншеля с хорошей стороны, есть и другие, и их мнение Барбара также приводит в своей книге.
Бывший узник лагеря Владислав Фейкель рассказал, что во времена Либехеншеля "не было положительных изменений в отношении к заключенным в том что касается еды и медикаментов. Санитарные условия оставались плохими".
Он рассказывает, что Либехеншель просил, чтобы ему сообщали о больных и слабых заключенных, чтобы их рассматривали в первую очередь при решении вопроса об освобождении из лагеря. Но он добавляет, что "не знает ни одного случая, когда какого-нибудь узника, о котором ему сообщили, освободили".
Image caption Либехеншель утверждал, что пытался облегчить условия для узниковБарбара подчеркивает, что не пытается извинить действия своего отца и что она потрясена тем, что творили нацисты. Ее цель – нарисовать "трехмерную" картину прошлого, что делается весьма редко в отношении нацистских преступников, среди которых были как плохие люди, так и хорошие.
Она признает, что ее отец не всегда говорил правду на допросах, и не верит его утверждениям о том, будто до прибытия в Освенцим он ничего не знал о газовых камерах.
Она подчеркивает, что он был предан Гитлеру и добровольно вступил в СС. Но вместе с тем она также видит, что он "запутался в [нацистской] паутине".
"Меня мучит вопрос... и я никогда не узнаю на него ответа... знал ли он в самом начале, в какой ужасной организации он состоял", - говорит она.
Барбара выражает мнение, с которым могут согласиться, наверное, только близкие Либехеншеля: "Я испытываю смешанные чувства, потому что он был сложным человеком. И этот хороший человек действительно пытался сделать все, что он мог, чтобы помочь заключенным".
Чувство вины
Книга не облегчила бремя, которое она несет на своих плечах.
После интервью Барбара отправилась на свадьбу знакомых. Через два дня она прислала мне электронное послание, в котором сообщила, что на этом мероприятии сидела рядом с двумя еврейскими парами.
Она пишет, что "тихонько попросила своего спутника не упоминать о книге". От одной только мысли об осуждении этой темы она была в ужасе.
"После всех этих лет мне все еще очень тяжело рассказывать - особенно евреям – о том, что я дочь своего отца", - указывает она.
"Я не знаю, избавится ли моя семья и я когда-нибудь от чувства вины, которые мы испытваем как дети моего отца – офицера СС и начальника Освенцима", - добавила она.
Впервые с упоминанием имени этого человека я столкнулась в книге "Нюрнбергские интервью". Там ему было уделено каких-то 28 страниц из 600, но я его запомнила. Из всех нацистских преступников, он был ЕДИНСТВЕННЫМ, кто признал свою вину (в конце концов его вздернули). Но поражало не это, а то, с каким отчуждением и жуткой простотой он рассказывал о тех ужасах, что происходили в Освенциме. Словно школьник, который пересказывает очередную главу из учебника.
В книге Хёсс показывает себя как неконфликтного человека, которому не свойственно такое чувство, как ненависть. Он любит животных, особенно лошадей, к которым и уходил временами после особенно трудных будней в концлагере. Их красотой и изяществом он неустанно восхищался на страницах своей книги. Вообще он человек, который очень уважает и любит труд. Эта тема занимает одно из центральных мест в книге:
Особенно цинично в этой ситуации выглядит надпись, которую он попросил водрузить над воротами Освенцима - «Труд делает свободным».
Также интересна та часть автобиографии, где его назначают комендантом и дают задание в кратчайшие сроки создать транзитный лагерь, чтобы уже можно было присылать "транспорт". Здесь он, словно обычный работник, рассказывает о трудностях и бюрократии, с которыми ему пришлось столкнуться на пути:
Немало времени уделяется описанию и осуждению заключенных (поляков, русских, евреев, украинцев и других), которые оказались в этом лагере смерти против своей воли:
Подробные и жуткие рассказы о работе лагеря оставляют после себя тяжелое впечатление. К прочтению рекомендуется, но возьмитесь за неё, только тогда, когда будете морально готовы к тому, что вы там найдете.
Освенцим. Просто факты и просто воспоминания. Наша редакция собирала их с трудом. Мы делали материал по частям: передавали друг другу и шли успокаиваться. Такое это место — Освенцим, и такая дата — 70 лет, как страшный концлагерь освободили советские войска.
Во всем мире принято использовать немецкое название концлагеря — «Аушвиц», а не польское «Освенцим», ведь именно немецкое название использовалось нацистской администрацией.
Мы прибыли в Освенцим посреди ночи. Все было устроено так, чтобы до смерти запугать нас: ослепляющие прожектора, лай эсесовских собак, одетые как каторжники заключенные, которые вытаскивали нас из вагонов.
Бывшая узница Освенцима Симона Вайль
Концентрационный лагерь Аушвиц состоял из трех основных лагерей: Аушвиц 1, Аушвиц 2 и Аушвиц 3 и был самым большим из концлагерей и лагерей уничтожения, созданных на польской земле.
Раз в день давали прокисший суп из нечищеной брюквы, с землей, с червями. Потом — ломтик хлеба в палец толщиной и мармелад из свеклы или маленькую картошку. И больше ничего. Вода — в строго ограниченном количестве. Напиться, когда хотелось, было нельзя.
Делать татуировку номера узника на руке начали в концлагере в 1943 году. По информации Государственного музея Аушвиц, этот концлагерь был единственным гитлеровским лагерем, в котором узникам татуировали номера.
Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации.
Бывшая узница Освенцима акушерка пани Станислава Лещинская
Аушвиц 1 делился на блоки. Самым страшным для узников был 11-й блок. Там производились наказания для нарушителей правил лагеря. Людей по 4 человека помещали в так называемые «стоячие камеры» размером 90×90 см, где им приходилось стоять всю ночь. Иногда провинившихся либо сажали в герметичную камеру, где они умирали от нехватки кислорода, либо морили голодом до смерти. Между блоками 10 и 11 находился пыточный двор, где заключенных пытали и расстреливали.
Причиной частых случаев самоубийства среди солдат оперативных отрядов был постоянный вид крови — это становилось невыносимым. Несколько солдат сошло с ума, а большинство, выполняя свою страшную работу, пристрастилось к алкоголю.
3 сентября 1941 в 11 блоке Аушвиц 1 было проведено первое испытание травления газом «Циклон Б». В результате испытания погибло около 600 советских военнопленных и 250 других узников, в основном больных. Опыт был признан успешным, и один из бункеров был переконструирован в газовую камеру и крематорий.
В 1942—1943 годах в Освенцим было поставлено около 20000 кг кристаллов «Циклона Б».
Меня всегда охватывал ужас, когда я думал о массовых расстрелах, особенно женщин и детей. Я с трудом переносил массовые расстрелы заложников и другие виды казни, производимые по приказу рейхсфюрера СС или главного управления имперской безопасности. Теперь я был спокоен, потому что можно было обойтись без резни, и жертвы не будут страдать до самых последних минут.
Комендант концлагеря Освенцим Рудольф Франц Хесс об отравлении узников газом
Говоря об ужасах Освенцима, обычно подразумевают Аушвиц 2. Там располагалось 4 газовые камеры и 4 крематория.
Все время горели крематории, все время дымили, дымили и дымили эти камеры.
Бывший узник Освенцима Игорь Федорович Малицкий
Когда крематории не справлялись с уничтожением тел погибших в газовых камерах, их сжигали во рвах за крематорием. Летом 1944 года узники ожидали по 6−12 часов своей очереди быть уничтоженными в газовых камерах.
Две самые большие газовые камеры были рассчитаны на 1450 человек, но эсэсовцы загоняли туда по 1600 — 1700 человек. Они шли за заключенными и били их палками. Задние толкали впередиидущих. В результате в камеры попадало столько узников, что даже после смерти они оставались стоять. Падать было некуда.
Из воспоминаний бывшего узника Освенцима Шломо Венезия
Заключенным разрешалось пользоваться туалетом два раза в сутки. На использование туалета предоставлялось не более тридцати секунд и не более тридцати секунд на гигиенические процедуры.
Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться — так много было вещей. Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки — Лани.
Бывший узник Освенцима Мордехай Цирульницкий
Лагерная одежда была довольно тонкой и почти не защищала от холода. Белье менялось с промежутком в несколько недель, а иногда даже раз в месяц, что приводило к эпидемиям сыпного и брюшного тифа, а также чесотки.
Бараки наши плохо отапливались, и дети грелись в золе печей крематория. Когда начальница женского лагеря Мария Мендель, при виде которой все замирали от ужаса, застала нас там, подружки мои спрятались, а я не успела. Она наступила мне на грудь сапогом, и я услышала, как затрещали мои кости, а спина запекла от тлеющих углей. Я, конечно, не знала тогда, что лежу на сгоревших человеческих костях.
Бывшая узница Освенцима Лариса Симонова
За всю историю Освенцима было совершено около 700 попыток побега, 300 — успешных. Однако если кто-нибудь бежал, то всех заключенных из его блока убивали. Это был действенный метод препятствовать попыткам бегства.
Нередкими были случаи самоубийств — люди не выдерживали побоев, унижений, тяжкого труда, издевательств, голода и холода и уходили из жизни, вскрывая вены, бросаясь на колючую проволоку, по которой проходил ток высокого напряжения.
Бывший узник Освенцима Анатолий Ванукевич
Когда 27 января 1945 года советские солдаты заняли Освенцим, они нашли там около 7,5 тысяч выживших узников. Более 58 тысяч заключенных были вывезены или убиты немцами.
Мы увидели истощенных людей — очень худых, изнуренных, с почерневшей кожей. Они были одеты по-разному: у кого-то только роба, кто-то накинул на робу пальто, кто в одеяло кутался. Можно было видеть, как светились от счастья их глаза оттого, что наступило их освобождение, что они были свободны.
Участник освобождения Освенцима, советский ветеран войны Иван Мартынушкин
На территории концлагеря было обнаружено 1185345 мужских и дамских костюмов, 43255 пар мужской и женской обуви, 13694 ковра, огромное количество зубных щеток и кисточек для бритья, а также другие мелкие предметы домашнего обихода.
В нашем бараке, прямо на земляном полу, родила женщина, к ней подошла немка, подцепила ребенка лопатой и живьем кинула в печку-буржуйку.
Бывшая узница Освенцима Лариса Симонова
В Освенциме в 1947 году был создан музей, который включен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.
Я не имел права на какие-либо чувства, которые шли бы вразрез с этим. Я был обязан быть еще более суровым, бесчувственным и беспощадным к судьбе узников. Я видел все очень ясно, иногда даже слишком реально, но мне нельзя было поддаваться этому. И перед конечной целью — необходимостью выиграть войну — все, что умирало по пути, не должно было меня удерживать от деятельности и не могло иметь никакого значения.
Комендант концлагеря Освенцим Рудольф Франц Хесс
В 1996 году правительство Германии объявило 27 января, день освобождения Освенцима, официальным днем памяти жертв Холокоста.
- Два с половиной миллиона человек, которые были направлены в Освенцим, были на самом деле ликвидированы?
Да, уничтожены.
- Но ведь в Освенцим было отправлено значительно большее число заключенных?
Да. К тому числу заключенных, о котором я вам говорил, следует добавить 20 или 30%,которые использовались в качестве рабочей силы.
- Эти два с половиной миллиона человек погибли в газовых камерах?
- А что вы можете сказать о 500 тысячах убитых иными способами?
Они умерли от болезней.
Лучшие дня
- Это правда, что люди, которых должны были сжечь в стационарных установках, раздевались прямо на улице, вне этих огромных зданий?
Нет, была специальная комната.
- Но разве вы только что не говорили, что люди раздевались на улице?
Нет. Поезд разгружался. Заключенные оставляли багаж и проходили отбор на предмет пригодности к работе. Затем тех, кто прошел отбор, уводили, а все остальные раздевались в специальном помещении.
- Их предупреждали о том, что их ожидает?
Им говорили, что они должны помыться и пройти дезинфекцию. Были даже специальные плакаты с соответствующими инструкциями.
- Сколько человек могли быть ликвидированы за один раз в стационарной газовой камере?
В одной камере - две тысячи человек.
- Целый состав?
- И как все это происходило?
Все происходило под землей. В потолке было три-четыре замаскированных отверстия, через которые внутрь камеры поступал газ.
- Что происходило потом?
Все было так, как я вам уже рассказывал. Все зависело от погоды. Если стояла сухая погода и в газовых камерах было много людей, то все заканчивалось очень быстро.
- Сколько длилась процедура?
Как я уже говорил, от 3-4-х до 15 минут.
Массовые убийства в освенцимских лагерях продолжались до конца лета 1944 года. 28 октября 1944 года в Освенцим пришел последний эшелон с узниками-евреями, в котором было 2000 человек. Это была последняя партия умерщвленных газом.
Освенцим I и Освенцим II (Биркенау) действовали до января 1945 года. В них работали 2500 эсэсовцев. До сих пор нет точной цифры жертв, но речь идет о миллионах.
Приближение советских войск заставило немцев начать эвакуацию узников. Часть заключенных были убиты на месте, других погнали пешком в Германию. Эти колонны получили название "маршей смерти". Накануне освобождения Освенцима Советской Армией нацисты взорвали крематории.
Части Советской Армии, освобождавшие польскую Силезию, обнаружили освенцимский лагерь 27 января 1945 года. Было спасено 2819 узников, чудом оставшихся в живых.
На территории освенцимского лагеря было 35 складов для сортировки и упаковки награбленных вещей, одежды и обуви. Перед отступлением немцы сожгли 29 складов. В оставшихся шести было обнаружено огромное количество вещей и различной посуды, а также около 1,2 миллиона комплектов мужской и женской верхней и нижней одежды. Обнаружено большое количество детской одежды: рубашки, распашонки, штанишки, пальто, шапочки.
На одежде, обуви и других вещах обнаружены фабричные марки Франции, Бельгии, Венгрии, Голландии, Югославии, Чехословакии и других стран. На чемоданах сохранились ярлыки гостиниц различных европейских городов.
На территории лагеря были обнаружены семь вагонов с вещами, уже подготовленными немцами для отправки в Германию. В найденных документах значилось, что только в течение 47 дней, с 1 декабря 1944 года по 15 января 1945 года, обработано для посылки в Германию около 515 тысяч комплектов детского, женского и мужского верхнего платья и белья.
На кожевенном заводе лагеря обнаружено 293 тюка запакованных женских волос, общим весом в семь тонн. Комиссией установлено, что волосы срезаны со 140 тысяч женщин.
Дослужившийся до оберштурмбанфюрера СС Рудольф Хесс, первый комендант освенцимских лагерей, работал там с мая 1940 года до ноября 1943-го, а затем по рекомендации Бормана был переведен на повышение.
Рудольф Франц Фердинанд ГёссКомендант Освенцима
КОМЕНДАНТ ОСВЕНЦИМА
Автобиографические записки Рудольфа Гёсса
Предисловие
Возникновение, особенности записок Гёсса и история их публикации
Бывший оберштурмбанфюрер СС Рудольф Гёсс, который с лета 1940 г. по январь 1945 г., в общей сложности три с половиной года руководил концентрационным лагерем Освенцим, и поэтому по праву может быть назван комендантом Освенцима, был арестован британской военной полицией 11 марта 1946 г. вблизи Фленсбурга (Шлезвиг‑Гольштейн). За протоколом первого допроса, проведенного 13/14 апреля 1946 г. британской военной контрразведкой, 1 последовали слушания в Нюрнберге. Там в апреле Гёсс выступал в качестве свидетеля по делу главного обвиняемого Кальтенбруннера, а в середине мая он был допрошен сотрудниками американской юстиции в связи с так называемыми «процессом Поля» и «процессом И.Г.Фарбен». 2
25 мая 1946 г. Гёсс был выдан Польше, где Верховный народный трибунал, начавший процесс по делу военных преступников, выдвинул против него обвинение. До начала процесса в Варшаве прошло 10 месяцев. Лишь 2 апреля 1947 г. Верховный народный трибунал Польской Республики вынес Гёссу приговор, который был приведен в исполнение 14 днями позднее. 16 апреля 1947 г. Гёсс был повешен в Освенциме. Время между выдачей Польше и осуждением Гёсс провел в следственной тюрьме Кракова, где с сентября 1946 г. по январь 1947 г. шло предварительное следствие.
Во время заключения в краковской тюрьме Гёсс написал часть обширной рукописи, важнейший фрагмент которой здесь впервые публикуется на языке оригинала – немецком. Этот фрагмент занимает 237 листов, исписанных с обеих сторон. По времени и причинам возникновения, а также по содержанию эта рукопись (на 237 листах) разделена на две части. Одна ее половина представляет собой последовательное повествование на 114 листах, которое Гёсс озаглавил как «Моя душа. Становление, жизнь и переживания» – это описание внешней стороны жизненного пути и внутренней жизни (автобиография). Другая часть представлена 34 рукописями весьма неравного объема. Большей частью речь в них идет о руководстве СС (Гиммлере, Поле, Айке, Глобочнике, Генрихе Мюллере, Эйхмане и др.), 3 а также о ряде эсэсовских функционеров, игравших в Освенциме главные роли. К этой части примыкает и небольшая группа записок, посвященных определенным темам (исполнение приказа об уничтожении евреев в Освенциме, трудоиспользование заключенных, внутрилагерный распорядок и др.)
В то время, как Гёсс писал автобиографический отчет по собственной инициативе (он приступил к этому занятию лишь в январе‑феврале 1947 года, после окончания предварительного следствия и в ожидании начала процесса), записи, сделанные между октябрем 1946 г. и январем 1947 г., находятся в более или менее тесной связи с допросами, которые провел краковский следователь доктор Ян Сень. Поскольку польская сторона не только хотела быстро подготовить материал, необходимый для вынесения приговора по делу Гёсса, но и, учитывая роковое историческое значение Освенцима, желала собрать как можно более полные сведения об этом лагере, беседы с Гёссом распространились также на вопросы, касающиеся не только его самого. 4 Сыграла свою роль и подготовка к проведению в Кракове следующего процесса Верховного народного трибунала – по делу 40 штабных служащих Освенцима. 5 Следует также учесть, что и на следствии в Кракове проявилась та же особенность, которая была замечена еще в Нюрнберге: комендант Освенцима оказался подследственным, в высшей степени готовым к сотрудничеству; эта неожиданная готовность, подкрепленная хорошей памятью, как правило, позволяла ему отвечать на поставленные вопросы точно и адекватно. Гёсс проявил своего рода запоздалый интерес к предмету разговора – это явствует уже из допросов со стороны американского военного трибунала в Нюрнберге; 6 эта особенность поведения Гёсса была отмечена и благодаря сообщениям д‑ра Сеня о проведенных им допросах в Кракове. Спонтанные высказывания, поправки, приходившие Гёссу на ум, свидетельствовали о его готовности чуть ли не дружески помогать следователю.
Хотя в Кракове Гёсс был поставлен в известность о том, что польское уголовно‑процессуальное законодательство предоставляет ему право отказываться от своих показаний, он это право никак не использовал. Напротив, в своих дополнительных записях, которые Гёсс вручил польскому следователю, он добровольно дал весьма детальные и деловые сведения о многочисленных персонах и доверенных ему секретах. Гёсс писал эти сообщения между допросами. Частично они стали итогом его подготовки к очередным допросам. Иногда подобные письменные показания создавались задним числом, ради дополнения уже сделанных заявлений. Некоторые темы Гёсс освещал и по собственной инициативе.
О психологических основах такого поведения речь еще пойдет. Однако совершенно очевидно, – это явствует из сверки и пересмотра показаний и записей Гёсса, – что они ни в коем случае не являются продуктом тщеславия. Несмотря на множество перспективных искажений и обилие ретуши, эти записи потрясают своей бухгалтерской сухостью и деловитостью.
Благодаря дружескому содействию д‑ра Яна Сеня и бывшего директора Музея Освенцима К.Смоленя, Институт современной истории располагает фотокопиями всех сделанных в Кракове записок Гёсса, которые и послужили основой настоящего издания. Оригиналы находятся в Министерстве юстиции Польши (Варшава) и наряду с другими немецкими документами времен германской оккупации принадлежат администрации польской Главной комиссии по расследованию преступлений национал‑социализма в Польше (Głowna Komisja Badania Zbrodni Hitlerowskich w Polsce). В ноябре 1956 г. редактор данного издания имел возможность с ними ознакомиться. Формальная аутентичность записок твердо установлена в результате экспертизы, материалом для которой послужили и записи Гёсса, сделанные им еще раньше. 7 Тем не менее, о подлинности записей свидетельствует прежде всего их психологическая и историческая достоверность. То, что писал Гёсс, и то, как он писал, ясно указывает на авторство коменданта Освенцима, хорошо знакомого с описанным объектом. Одновременно такая осведомленность является и признаком того, что мы имеем дело с записями, сделанными добровольно, без каких‑либо посторонних влияний или манипуляций. К тому же многие подробности краковских записок и удивительная, нарастающая откровенность автора уже были зафиксированы в нюрнбергских протоколах и в рассказе д‑ра Гилберта о Гёссе. 8
Подобно запискам, возникшим между допросами, автобиография Гёсса также обязана позыву исповедаться следователям. Безотказно функционировавший комендант Освенцима проявил себя и как образцовый подследственный, который не только аккуратно раздавал знания о концлагере и об уничтожении евреев, но и стремился также облегчить работу тюремного психиатра, ради чего он написал подробный отчет о себе самом, о своей жизни и о своей, насколько он ее понимал, «душе». Такой контекст объясняет и странности поведения, еще более явно запечатленные в автобиографии Гёсса: усердно‑торопливая добросовестность человека, признающего какой‑либо авторитет лишь в службе, исполняющего свои обязанности, будь он палач либо арестант, лишь на вторых ролях, всегда отрекавшегося от своей личности, и в форме автобиографии услужливо предавшего свое «Я», свое ужасающе пустое «Я» суду – ради того, чтобы послужить делу .
Насколько кошмарными были обстоятельства, сделавшие возможными данные записки, настолько они, как исторический документ, представляют и уникальную, в том же смысле, личность автора. Читателю предлагается не только полнота фактов, но одновременно и взгляд в глубины психологии, взгляд на интеллектуальные и душевные структуры, которые в обычных условиях не смогли бы стать явными. Уже семь лет назад необычность этого источника подтолкнула варшавскую Главную комиссию к первой публикации записок Гёсса в переводе на польский язык. Они были напечатаны в бюллетене Главной комиссии по расследованию преступлений национал‑социализма в Польше (том VII), который в 1951 г. был выпущен варшавским издательством Министерства юстиции. Кроме автобиографии, в это издание вошли и некоторые из кратких особых записок Гёсса. Вступление к данной публикации написал уже упоминавшийся польский криминолог, профессор д‑р Станислав Батавия (согласно сообщению профессора, он провел в общей сложности 13 многочасовых бесед с Гёссом). Затем в 1956 году варшавским Юридическим издательством было выпущено второе, полное издание записок Гёсса на польском языке под названием «Wspomnienia Rudolfa Hoessa, Komendanta Obozu Oswiemskogo» («Мемуары Рудольфа Гёсса, коменданта лагеря Освенцим»). Оно включило в себя все записки Гёсса, в том числе автобиографию, а кроме того, оба прощальных письма – Гёсс написал их 11 апреля 1947 г. своей жене и детям. Оба письма перед отправкой из Польши в Германию были сфотографированы. 9 Предисловие ко второму польскому изданию написал д‑р Сень. Издание было снабжено комментариями и некоторыми пояснениями.
С обоими польскими изданиями ознакомились лишь немногие специалисты в Германии и в странах Запада, 10 а ослепительно‑ужасающее содержание этого документа дало одному французскому писателю повод для перенесения действия в роман. 11 И все же знакомство с записками Гёсса больше не может ограничиваться столь узким кругом. Их польского перевода явно недостаточно. Издания требует сам оригинал, написанный на немецком языке. Специфический стиль записок, которому, по свидетельству сочинителя, придавалось важное значение, может быть понят только в немецком оригинале. Постоянная вычурность в выборе слов и выражений, с помощью которых Гёсс хотел показаться эстетом, его стесненные изобразительными клише «саморазоблачения», наконец, нацистский жаргон, к которому Гёсс все же случайно, но постоянно прибегает, – все это в переводе неизбежно теряется.
При подготовке немецкого оригинала издатели не сочли уместным следовать польскому примеру и публиковать все записки Гёсса. Подобная публикация возможна, но едва ли она желательна в данном случае. В автобиографии Гёсс очень часто касался вещей, о которых он уже рассказал теми же словами в других рукописях. Эти многочисленные повторения были учтены. К тому же краковские записки Гёсса – лишь часть того, что он уже сообщил, начиная с момента своего ареста. Действительно сплошная публикация всех высказываний Гёсса об Освенциме, концентрационных лагерях и т. д. означала бы и публикацию протоколов всех его допросов. Наконец, из‑за своей бессодержательности, а также субъективности суждений многие записи просто не заслуживают публикации.
Поэтому настоящее издание ограничивается публикацией написанной в январе‑феврале 1947 г. автобиографии. Кроме того, оно включает в себя две особые записки, созданные Гёссом в ноябре 1946 г. Фактически они стали окончанием автобиографии. Эти записки отобраны прежде всего потому, что они содержат сообщения об Освенциме. А поскольку оба документа опираются на жизненный опыт и переживания самого Гёсса, издатели и дополняют ими автобиографию. На ряд важных показаний Гёсса, не вошедших в данное издание, справочный аппарат дает ссылки.
По поводу редакторской работы необходимо добавить также следующее: из текста изъяты четыре фрагмента размером в несколько страниц; эти изъятия оговариваются и обосновываются в соответствующих местах. 12 Кроме того, был исправлен ряд сравнительно нечастых орфографических и синтаксических ошибок. Правке подверглась и своеобразная пунктуация, присущая запискам Гёсса. Сами по себе речевые обороты и стиль, напротив, везде остались нетронутыми. Уточнение незначительного количества слов вызвано необходимостью реконструкции неразборчивых фрагментов текста. Уместной оказалась и расшифровка при публикации большей части сделанных Гёссом сокращений – особенно тех, которые (к примеру, наименования чинов и др.) были обычны в эсэсовском обороте, но большинству читателей все же непонятны. Были сохранены лишь прочно укоренившиеся, а также официальные сокращения, часто повторяющиеся в изложении Гёсса (к примеру, КЛ – концентрационный лагерь). Хотя Гёсс весьма часто и не всегда к месту подчеркивал отдельные слова и целые предложения, все участки текста, которые он таким образом отметил, выделены курсивом.
Чтобы автобиография, написанная без каких‑либо интервалов, оказалась более удобной для чтения, она была разбита на 10 озаглавленных частей. Соответствующие названия главам дал не Гёсс, а редактор. Уместным оказалось также сделать, в дополнение к данному предисловию, ряд примечаний, пояснений, исправлений и ссылок на другие источники. Эти примечания относятся лишь к лицам, местам, учреждениям и отдельным фактам, особо важным для понимания автобиографии Гёсса. Тем не менее, эти примечания не ставят перед собой цели как‑либо исправить субъективные и часто неверные суждения, содержащиеся в записках.
Издатели признательны польским коллегам за проявленную любезность, а также за помощь, оказанную ими при подготовке научного издания записок Гёсса. Особую благодарность они хотели бы выразить г‑ну д‑ру Яну Сеню (Краков), Музею Освенцима и г‑ну Германну Лангбайну из Освенцимского комитета (Вена).
^
Суть и значение автобиографических записок Гёсса
Первый лист рукописи Гёсса.
Конечно, сведения об Освенциме и об уничтожении евреев не новы. Об этом говорилось на послевоенных процессах. Собрано множество документальных свидетельств и показаний бывших заключенных и бывших эсэсовцев. Все они находятся в распоряжении историков, значительная часть этих источников уже опубликована.
Отличие же автобиографических записок Гёсса от этих документов заключается в следующем: здесь выступает сам комендант Освенцима, который подробно и связно рассказывает о своей карьере от Дахау и Заксенхаузена до Освенцима; он сообщает множество подробностей о концентрационных лагерях и о практике уничтожения евреев. К моменту выступления Гёсса в Нюрнберге об Освенциме было известно уже многое. И все же, когда он с той же феноменальной деловитостью, которая присуща и данной публикации, докладывал на процессе о событиях в Освенциме, его повествование стало сенсацией, шокирующей почти до состояния паралича. Как это подтверждается и сообщением д‑ра Гилберта, тогдашнее выступление Гёсса, его будничные разъяснения по поводу газовых камер и массовых убийств в Освенциме, вызвали на скамье главных обвиняемых то продолжительное чувство ужаса, которое, в частности, лишило всякой достоверности насквозь театральное, мнимое неведение Геринга. Тот, кто все еще не мог пустить в сознание правду об Освенциме, которая уже во время войны вырывалась за границу, и которая подтверждалась слухами внутри Германии, того лишили последних сомнений сообщения бывшего коменданта об изощренной, превосходящей возможности человеческого понимания технике массовых убийств, реализованной в Освенциме демонами национал‑социализма. Подобную роль сегодня могут сыграть записки Гёсса – несмотря на прочие доказательства, факту Освенцима и массовым убийствам евреев в газовых камерах все еще противостоят широко распространенные сомнения, либо, по крайней мере, не совсем точные, не уверенные в себе знания. Эта публикация противостоит бездонной бесчеловечности. Она может и она должна приблизить тот катарсис, которого требует национальное самоуважение после эпохи Третьего рейха.
Ценность автобиографии Гёсса как исторического источника заключается, конечно, не только в представлении подробных сведений о системе концентрационных лагерей и о катастрофе Освенцима. Автобиография также представляет собой самоотчет человека, создавшего концлагерь Освенцим и распоряжавшегося в нем. Это и описание типа людей, которые обслуживали фабрику смерти, объяснение их душевной конституции, определение умственных и психических свойств, открывшихся в практике массовых убийств. В своих записках Гёсс подсознательно стремится к ясности в этих вопросах, и здесь, возможно, наблюдается его высшее духовное достижение. Случай Гёсса со всей очевидностью показывает, что массовые убийства не связаны с такими качествами, как личная жестокость, дьявольский садизм, кровожадность, с так называемой «озверелостью», которые простодушно считаются атрибутом убийц. Записки Гёсса радикально опровергают эти крайне наивные представления, но воссоздают портрет человека, который действительно руководил повседневным убийством евреев. В общем и целом этот человек был вполне зауряден и ни в коем случае не зол. Напротив, он имел чувство долга, любил порядок, животных и природу, имел своего рода склонность к духовной жизни и даже мог считаться «моральным». Одним словом, автобиография Гёсса – указание на то, что подобные качества не предохраняют от бесчеловечности, что они могут быть извращены и поставлены на службу политической преступности. Записки Гёсса тем и ужасны, что они основаны на вполне обывательском сознании. Эта автобиография больше не позволяет категорически отделять жестоких по натуре от тех, кто выполнял свое дело из чувства долга, или от людей, благую природу которых извратило дьявольское ремесло. Пример Гёсса показывает: бесчеловечную суть Третьего рейха нельзя понять, есть свести газовые камеры и концлагеря лишь к проявлению особой тевтонской жестокости. Несомненно, концлагеря закономерно становились сборным пунктом для опустившихся и одичавших личностей из рядов СС, причем систематическое воспитание надзорсостава в духе непременной твердости, а также идеологическая апелляция к низменным инстинктам усугубляли эти пороки. Гиммлер, Гейдрих или Айке (инспектор концентрационных лагерей) допускали и всячески покрывали произвол отдельных комендантов и надзирателей по отношению к заключенным, брали их на заметку, чтобы повысить уровень террора. И все же этот дьявольский расчет на низменные инстинкты и порывы (а Гиммлер, в своей манере величайшего макиавеллиста, не упускал из виду и их), не был основой системы. Он не соответствовал представлениям самого Гиммлера о желаемом. Произвольные истязания заключенных отдельными эсэсовцами, их собственный садизм, и даже случаи наживы на заключенных – это расценивалось Гиммлером как слабость, наравне с порывами сострадания. Его идеал воплощался в дисциплинированном лагеркоменданте типа Гёсса, который был безоглядно исполнителен, не боялся никаких приказов, и при этом оставался лично «порядочным». Начальник лагеря Освенцим‑Биркенау оправдал все ожидания Гиммлера, который 4 октября 1943 г. заявил на собрании руководства СС по поводу уничтожения евреев:
«Большинство из вас знает, что такое видеть сто или пятьсот, или тысячу уложенных в ряд трупов. Суметь стойко выдержать это, не считая отдельных случаев проявления человеческой слабости, и остаться при этом порядочными – именно это закалило нас. Это славная страница нашей истории, которая еще не была написана и которая никогда не будет написана». 13
В этих словах провозглашается то же истолкование механической исполнительности как высшей добродетели, что и в записках Гёсса. Гёсс неуклонно повторяет в них, как он боролся с «гангстерскими типами» из эсэсовского надзорсостава, с чувством собственного достоинства он заявляет, что издевательства и произвол надзирателей наравне с их «халатным добродушием» подрывали систему концлагерей. Идеальными для национал‑социализма комендантами были в конечном счете не лично жестокие, развратные и опустившиеся личности из числа эсэсовцев, а Гёсс и ему подобные. Их «самоотверженность» на службе в концлагерях и их неустанная деятельность делали систему лагерей работоспособной. Благодаря их «добросовестности» то, что имело вид учреждения порядка и воспитания, было инструментом террора. Они также были исполнителями «гигиенических» массовых убийств в таких формах, которые позволяли убийцам тысяч людей не чувствовать себя убийцами. Потому что как операторы газовых камер они чувствовали свое превосходство над обычными убийцами, взломщиками банков и асоциальными элементами. Исполнители были слишком чуткими, чтобы постоянно иметь дело с кровью. Здесь примечательно то место в записках Гёсса, где он рассказывает, как испытал чувство облегчения, выяснив, что с помощью «Циклона‑Б» массовые убийства можно проводить просто, бесшумно и бескровно (стр. 122 и далее). Чем меньше крови, истязаний, извращений было при убийствах, чем больше они приобретали организованный, «фабричный», «чисто» военный вид, чем больше массовые убийства оказывались четкой работой анонимного механизма, тем меньше эти события волновали. Тем вернее массовые убийства вписывались в доктрину искоренения «расово и биологически чуждых элементов и осквернителей народа», в которой убийства евреев становились необходимым актом всенародной «борьбы с вредителями». 14 Впрочем, и сама по себе кошмарная массовость убийств, крайняя безликость униформированной массы заключенных, дьявольские инсценировки, придававшие исполнительным органам СС вид еврейских зондеркоманд, – все это психологически ограждало надзорсостав и от порывов сострадания, и от случаев депрессии. Биография Гёсса объясняет, что технику массовых убийств изобрели и использовали не какие‑то выродки – нет, это стало делом самолюбивых, одержимых чувством долга, авторитарных, воспитанных в традиции быть послушными до состояния падали, надменных обывателей, которые позволили убедить себя и убедили себя сами, что «ликвидация» сотен тысяч людей была службой народу и отечеству.
Самой страшной манифестацией этого документа нам кажется та уже отмеченная связь между обывательским высокомерием и услужливой сентиментальностью с одной стороны, и ледяной беспощадностью исполнителя – с другой. Газовые камеры не способны растревожить душу сентиментального убийцы, убийство становится техникой, голым организационным вопросом – этот дух механического Гёсс демонстрирует в крайнем своем проявлении. Он человек, для которого массовые убийства – это только справедливость. Он должен принимать неизбежное и выполнять долг, не задумываясь о последствиях, но при этом он ошеломлен «криминальными деликтами», а обсуждая сексуальные аномалии, он брезгливо морщится. Писатель Гёсс здесь вовсе не отличается от коменданта Гёсса. «Духовная жизнь» Гёсса, о которой он часто заводит речь в автобиографии, лишь заменяет действительность. Одновременно она и «эстетический» отдых от бесчеловечного ремесла. Но его «духовность» не имеет связи с внешним миром. Это сентиментальность интроверта, играющего роль для самого себя. Содержание души Гёсса раскрывает его рассказ про то, как после массовой расправы в газовых камерах он искал успокоения у лошади в стойле. Она раскрывается в мнимо простодушном рассказе о доверчивых цыганских детях в Освенциме, которые были его «любимыми заключенными». Душа Гёсса обнажается, когда он делает этнографические зарисовки или когда он с непревзойденной бестактностью заканчивает описание своих переживаний после первого опыта с массовым убийством в газовых камерах: «Сотни цветущих людей шли под цветущими фруктовыми деревьями крестьянского двора [где находились газовые камеры – ред.], не ведая о своей обреченности. Эта картина жизни и ухода из нее и сейчас ярко стоит перед моими глазами» (стр.153/54). До Гёсса не доходит ирония его сердечных излияний, он просто не улавливает их непристойности. Все его описания массовых удушений сделаны как будто сторонним созерцателем. Гёсс бережет себя от признаний в убийстве, которое почти ежедневно совершалось под его руководством в тысяче разных форм. Но убийства сопровождались душераздирающими сценами, и Гёсс ставит себе в заслугу свою впечатлительность. Сосуществование бесчувственности к массовым убийствам и велеречивое их описание показывает в Гёссе самоуверенность буквально шизофренического сознания. Характерно при этом, среди прочих, то место (стр. 104), где Гёсс описывает доверчивость цыганских детей к врачам, делавшим им смертельные инъекции: «Право же, нет ничего тяжелее, чем быть вынужденным хладнокровно, без сострадания и жалости совершить это». Свойственный Гёссу эгоцентризм позволяет превратить убийство беззащитных детей в трагедию убийцы. Ту же гнусность иллюстрирует морализаторская самоуверенность Гёсса в его рассказе об участии еврейских зондеркоманд в уничтожении собратьев по расе и вере (стр. 126). Он, беспрекословно выполнивший все приказы об убийствах, и как комендант ответственный также за циничную практику привлечения евреев к самой грязной части этой «работы», берется судить обреченных людей, пытавшихся вымолить себе отсрочку.
Как экстремальная форма, случай Гёсса беспрецедентно ясно констатирует ту ситуацию всеобщего извращения чувств и моральных понятий, то расщепление общественного сознания, которые в национал‑социалистической Германии позволяли бесчисленному множеству людей служить режиму Гитлера и Гиммлера даже тогда, когда его преступный характер уже нельзя было не замечать. Автобиография Гёсса дает понять, почему именно люди его духовной и моральной конституции становились последователями Гитлера. Их чувство «честного» было фактически разрушено. Уже не осознаваемое, ставшее их натурой двоемыслие обращало их в своих собственных пропагандистов, делало их всегда правыми и лишало чувства вины. Уже слова, которые Гёсс подбирал для своих записок, подтверждают это. Он называет «неправильным» то, что было преступным, он называет массовый террор в Дахау «наказанием», которое следовало твердо исполнять, и тут же удивляется «распространению клеветнических измышлений» за границей, которые не прекратились «даже когда тысячи евреев благодаря им были расстреляны» (стр. 109). Такие конфузные парадоксы становятся очевидными и там, где Гёсс упоминает «Хрустальную ночь» и пишет, как везде в синагогах «возникали» пожары. Такого рода формулировки, которые Гёсс часто делает наивно и без прямого апологетического намерения, вообще симптоматичны для двойственности его жизнеописания, почти во всей своей полноте сохранившего нацистское сознание и свойственный ему лексикон.
Записки Гёсса содержат удивительно откровенные разоблачения, но они ни в коем случае не свидетельствуют о раскаянии. Хотя их сочинитель уверяет, что признал уничтожение евреев преступлением, десятки фрагментов автобиографии доказывают, что за этим признанием ничего не стоит. В целом апатичная деловитость его автобиографии в принципе исключает подлинную депрессию 15 . Гёсс, так сказать, формально признает выдвинутые против него обвинения. Однако Гёсс сохраняет убежденность (которая к концу записок только усиливается) в трагичности своей судьбы, а в последних предложениях он ропщет на мир, который требует его смерти и видит в нем убийцу миллионов, хотя он все же имел «сердце» и был «неплохим». Тем не менее, судьбу Гёсса лишают трагизма его собственные записки: они свидетельствуют о том, что, будучи комендантом Освенцима, он не особенно возмущался своим занятием и тем более против него не восставал. К примеру, он пишет, что отзыв из Освенцима в ноябре 1943 г. был для него «болезненным расставанием», что он слишком сильно «сросся с Освенцимом» (стр. 130 и далее). Поэтому при оценке переживаний, описанных Гёссом в автобиографии, следовало бы сохранять бдительность. Многое в них, включая описание детских лет автора, – явное самолюбование, многие события в них корректируются при описании – возможно, и не осознанно. Например, Гёсс сообщает, как в детстве он пресекал все порывы нежности со стороны своих сестер (стр. 26), как «с горящим воодушевлением» слушал увлекательные рассказы миссионеров – друзей своего отца, как он любил одиночество в лесу, «никогда не был добрым мальчиком или даже образцовым ребенком», но охотно «озорничал» и принимал участие во всех детских играх – все это идеально соответствует шаблонам гитлерюгенд. Подретушировал Гёсс и описание своих отношений с женщинами – например, он умалчивает об интимных связях с еврейкой, которые поддерживал, будучи комендантом Освенцима, и за которые чуть не предстал перед эсэсовским судом 16 . Впрочем, в этом случае Гёсс просто обнажает свой образ мелкобуржуазного лицемера, способного на всё, чтобы выкрутиться из пакостной ситуации. В том же духе выдержано описание добровольческого корпуса и убийства, где подлинные события также приукрашены и подогнаны к образу самоотверженного Гёсса.
Праведнический пафос, которым пронизаны записки Гёсса, и который может смутить некритически настроенного читателя, не имеет под собой твердой основы.
В то же время неоспоримые факты из автобиографии Гёсса делают ее довольно содержательной. Они иллюстрируют нечто большее, чем отдельно взятую жизнь. Даже ее сугубо внешние моменты весьма характерны для биографий целой группы немцев из поколения Гёсса. От участия юного добровольца в Первой мировой войне – к службе в добровольческом корпусе и в соединениях послевоенного времени, или, позднее, переход из движения сельских поселений «Артаманен» в СС – здесь не так уж много случайностей личной жизни, здесь о себе документально заявляет тенденция развития эпохи. И хотя Гёсс считает себя индивидуалистом, одиночкой, тем более симптоматично, что он прошёл этот путь. Показательно в этой связи также признание Гёсса в том, что он всегда хорошо чувствовал себя среди сослуживцев. Гёсс явно не понимает, что известный вид самоуглублённого индивидуализма представляет собой как раз массовое заболевание, что его «внутренняя жизнь», его погружения в любовь к животным, описанные в автобиографии – не что иное, как уход от общения с людьми, компенсация невозможности человека установить связь с другим человеком. Совершенно очевидно, что и абсолютизация мужской дружбы также выполняет в случае Гёсса компенсационную функцию. Корпоративное товарищество, даже с учётом его позитивных сторон, основано всё же не на личных свойствах индивидов. Его создаёт сама по себе ситуация группы, сама принадлежность к ней, которая чётко и безразлично делает «товарищем» каждого участника, несмотря на его индивидуальные особенности. Такое товарищество авторитарно, оно основано не на совокупности личных качеств и их взаимном дополнении, – напротив, это принудительная дружба, «дружба невзирая на лица». Гёсс бежал из семьи и мира штатских с присущей этому миру ответственностью индивида перед индивидами – и принадлежность к любому сообществу мужчин, будь то воинская часть, добровольческий корпус или СС, стала для него формой существования. И здесь также даёт о себе знать нечто большее, чем личная судьба. Гёсс может жить лишь в мире «долга» и иерархических отношений. Здесь его поле деятельности, здесь он хорошо ориентируется и оказывается пригодным. И разница между фронтовым подразделением, добровольческим корпусом, тюрьмой и, наконец, «орденом» СС оказывается здесь лишь формальной разницей. Гёсс равно исполнителен и как солдат в окопе Палестинского фронта, и как заключённый Бранденбургской тюрьмы, а позднее – как блокфюрер и комендант концентрационного лагеря. Он – всегда безотказный исполнительный орган какой‑нибудь власти.
Теми же свойствами объясняется и въедливая деловитость записок Гёсса, сделанных в следственной тюрьме Кракова. Возможность писать он оценивает в автобиографии как задание и работу, доставляющую ему радость и смягчающую тяжесть его заключения (стр. 63). И это настроение вполне четко отражено содержанием и стилем автобиографических записок – они образец подневольной работы, исполненной на совесть. Пытаясь повысить ценность своего труда, Гёсс с особым рвением делится тем, что считает главными сокровищами своего опыта – итогами многолетних размышлений о тюремной и лагерной психологии, о менталитете надзирателей и заключенных. Не чувствуя при этом, как плохо выглядят подобные поучения со стороны коменданта Освенцима, Гёсс то и дело прерывает свое жизнеописание подобными «профессиональными» суждениями, выдержанными в том же рутинном стиле социального работника, который отличал бесчисленное множество отчетов карательных подразделений, почти ежедневно поступавших в Главное управление имперской безопасности. Возможно, самое интересное в этих рассуждения – то обстоятельство, которому они подчинены. Они касаются почти исключительно одной проблемы – технологии более эффективного обращения с заключенными. Записки Гёсса в этом смысле представляют своего рода руководство по теме «Управление заключенными в тюрьмах и лагерях», и в этом качестве они по праву могли бы быть представлены в эсэсовскую Инспекцию концентрационных лагерей.
Здесь мы хотели бы закончить критический и ни в коем случае не полный обзор автобиографии Гёсса. Мы не ставили перед собой задачу предвосхитить или тем более закрепить ее интерпретацию. И все же попытка критического анализа показалась нам необходимой. Его требует многослойность зла, изобличающего себя в этом документе; кроме всего прочего, бесстыдная деловитость и возмутительная манера исторического свидетельствования, присущие запискам Гёсса, кажутся нам не менее знаменательными, чем сделанные автором сообщения об ужасающе ясных фактах. Как бы то ни было, в жизненном пути Гёсса самым наглядным образом представлена вся кошмарность и, одновременно, ужасающая реальность 12 лет национал‑социализма. Полуобразованный Гёсс с его мутными идеалами, его грубым ухарством и наивной верой в авторитет, человек, который благодаря моральной тупости и служебному рвению стал послушным орудием преступника, но при этом не смел сознавать, что исполнение долга было преступлением – это не особый психологический случай, несмотря на индивидуальные симптомы. Это проявление общей клинической картины далеко зашедшего безумия времен Гитлера.
Предисловие и комментарии Мартина Брозата, 1958, Deutsche Verlags‑Anstalt, Штутгарт
